Читать интересную книгу О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания - Михаил Нестеров

Вместо Уфы я ненадолго проехал в Киев и в сентябре снова был в Абастумане. В Боржоме был принят с докладом Вел<иким> Князем Георгием Михайловичем, энергично подтвердившим то, о чем он телеграфировал мне в Москву. Я и на этот раз был приглашен к высочайшему столу. После второго блюда бывший моим визави Великий Князь Николай Михайлович предложил выпить за успешный ход моих работ. Я благодарил.

За обедом и после него разговор шел о художестве и художниках. Интересным собеседником был В<еликий> К<нязь> Николай Мих<айлович>, — большой поклонник скульпторов Трубецкого, Валгрена. Остальные были попроще, поругивали декадентов, причем досталось почему-то В. В. Верещагину и даже такому «любимцу публики», каким тогда еще оставался Константин Маковский.

На прощанье В<еликий> Князь Ник<олай> Мих<айлович> пригласил меня, когда я устану в Абастумане, приехать к нему отдыхать. Я благодарил, но приглашением не воспользовался.

В Абастумане я нашел все в порядке. Работы по перегрунтовке шли ускоренным темпом. Вскоре оказалось, что купол, заново перекрытый Свиньиным (что обошлось будто бы тысяч в сорок), с появлением осенних дождей стал вновь протекать. Работать в нем было невозможно, о чем я и телеграфировал В<еликому> Князю, предлагая созвать комиссию.

Снова начались интриги. Хотя мне и без труда удалось установить факт протекания купола, все-таки в Абастуман экстренно прикатил Свиньин. Он со своими приверженцами горячо отстаивал дело рук своих. Я же и на этот раз действовал решительно, сняв с себя всякую ответственность в этом деле. Крыша, своды и паруса продолжали протекать. Свиньин упорствовал, и я стал снова подумывать, не пора ли мне складывать чемодан, готовиться к отъезду из Абастуманского ущелья. Ждали приезда на Кавказ Вел<икого> Князя: «Вот приедет барин…» и т. д….

Тут будет уместно рассказать, как в те времена морочили Высочайших. Еще в первые годы пребывания Цесаревича в Абастумане во времена приездов туда летом Императрицы Марии Федоровны с детьми было принято на пикниках подавать землянику. Как-то Цесаревич, горько улыбаясь, показал после такого пикника счет Императрице на съеденные восемь… пудов земляники. И только.

Высочайшие смотрели на такие дела совершенно беспомощно… Немало приходилось слышать фактов вроде приведенного. Кое-что позабылось, кое-что осталось в памяти. От одного из свидетелей-очевидцев слышал я такое. Еще до Бойсмана приехали в Абастуман с Императрицей В<еликий> К<нязь> Михаил Александрович и Великая К<няжна> Ольга Александровна, в сопровождении Министра двора гр<афа> Воронцова-Дашкова. Был во дворце воскресный обед с приглашенными, кончился поздно, было уже темно. Мой рассказчик был в тот день начальником дворцового караула. В наряде были Тенгинцы, полк которых стоял в Ахалцыхе, а одна рота — в Абастумане для несения караульной службы.

И вот видит мой поручик, что по двору в темноте крадется фигура, что-то несет завернутое в белое. Мой знакомец окликнул идущего, тот, не отвечая, продолжал идти. Тогда поручик (это был смелый офицер), окликнув еще, приказал шедшему остановиться. Тот остановился. Мой знакомец подошел ближе, видит — придворный лакей, в руках его что-то завязанное в белую скатерть.

Спрашивает: куда и что несешь? — молчание. Офицер повторяет свой вопрос более настойчиво, и тогда лакей ему отвечает: «Напрасно, Ваше Благородие, вмешиваетесь» и пробует идти дальше. Поручик приказывает ему следовать за ним в комендантскую. Тот пытается убедить, что все равно ничего из этого не выйдет, «только зря время потратите». Тон высокомерный, боязни и следа нет.

Однако поручик — человек долга, грозно прикрикнул на лакея, и тот, ворча, пошел за ним. Пришли в комендантскую, развязали узел, а там серебряная посуда с Высочайшего стола. Допрос, — лакей молчит.

Было часов десять вечера. Решив действовать, поручик отправился в свитский дом, где проживал Воронцов-Дашков. Просит о себе доложить, принять его по очень важному делу. Камердинер говорит, что Граф только что вернулся из дворца, чувствует себя нехорошо, уже разделся и приказал никого не принимать. Офицер настаивает доложить о себе. Камердинер снова уходит, возвращается, просит его в кабинет.

Граф извиняясь, принимает его в халате. «В чем дело? Что заставило вас, поручик, прийти в такой поздний час?» Тот подробно рапортует о случившемся. Граф, выслушав его, говорит ему дружеским тоном:

«Я обращаюсь к вам не как министр Двора, а как офицер к офицеру. Не поднимайте этого дела, и вот почему: лакей, попавшийся вам с поличным, привезен вдовствующей Государыней из Гатчины. Если вы будете настаивать на своем, я обязан буду делу дать ход. Подумайте, что произойдет: завтра я доложу обо всем Императрице и Цесаревичу, больному Цесаревичу. Ему будет очень тяжело узнать, что его Августейшая мать не имеет около себя верных слуг и что это грязное дело произошло у него в Абастумане. Не менее того будет огорчена Императрица сознанием, что она причинила такую неприятность больному сыну. Еще раз повторяю, — подумайте, и тогда будет поступлено так, как вы пожелаете»…

Офицер подумал и решил последовать совету опытного царедворца, видавшего на своем веку и не такие виды. Воронцов-Дашков был доволен таким оборотом дела, прибавив, что «здоровье Цесаревича и спокойствие Государыни Императрицы стоит дороже тех вещей, кои были украдены».

Поручик, по его словам, никогда не мог простить себе такого своего малодушия. Вор, уходя из комендантской, нагло заявил: «Я говорил, Ваше Благородие, напрасно все затеваете, — вышло по-моему».

Сотни таких дел делались при дворах Высочайших. Бороться с ними было необходимо, но как? Каленым железом выжигать эту мерзость изо всех щелей, куда она проникла, или еще что?

Наконец, в Боржом приехал Вел<икий> Князь. От ктитора нашей церкви — подполковника Попова он узнал о ходе работ, — остался доволен, просил передать мне, что разрешает поставить леса для осмотра купола и созвать Комиссию, по моему усмотрению. Таким образом, приезд Свиньина в Абастуман не имел дурных последствий для дела. В Петербурге ему перестали слепо верить.

Вскоре и я поехал в Боржом с докладом о ходе работ. Тогда же, по моему указанию, в Комиссию был приглашен строитель храма старик Симансон. Помощник же Свиньина — архитектор Луценко был устранен от дел такой телеграммой Вел<икого> Князя гр<афу> И. И. Толстому: «Ваш Луценко оказался порядочный мошенник. Немедленно удалить его от всех работ, мне подведомственных».

Наконец, мы в Абастумане вздохнули свободно. Можно было работать спокойно. В декабре я оставил Абастуман. Работы без меня продолжались под руководством моего помощника. Несколько позолотчиков с не очень благозвучными фамилиями (Гнидов, Шелудько) писали орнаменты.

В Петербурге тогда вышла книга А. Бенуа о Русском искусстве. Мой приятель[310] был недоволен отзывом Александра Николаевича обо мне.

Однако книга была написана человеком даровитым, чутким, — была необходима. Взгляд Бенуа на мое иконописное искусство не был мягок, но был куда проникновеннее, глубже всего того, что тогда обо мне писалось и говорилось. Конечно, мне было бы приятнее, если бы Бенуа высказал свой взгляд на мою иконопись дружески, не в печати, а в личном разговоре (как позднее он мне и говорил, — желая мне лишь добра, спасая меня от меня самого), не давая соблазна на мой счет людям неустойчивым, дурно ко мне настроенным. Но сам по себе, повторяю, взгляд Александра Николаевича на мое церковное искусство я считал и считаю живым, горячим, во многом верным. Я не защищаю книгу Бенуа, безусловно, со многими из его взглядов я был и остался не согласен.

Проездом из Абастумана в Киев я опять остановился в Москве, где в то время искусство процветало: сценическое в Большом театре и молодом Художественном, а живописное — на выставке «Мира искусства»[311].

В Художественном смотрел я прекрасно разыгранного ибсеновского «Доктора Штокмана». Я был восхищен «Штокманом», писал о нем в Петербург:

«…Ах, как это все хорошо, ну, разве это не возрождение? Какой живой, горячий подход к искусству — сколько во всем этом еще увлечения, вдумчивости, желания изыскать новые формы. Сердце радуется, сам молодеешь…»[312]

Позднее, вглядевшись в дело Станиславского, я сильно изменил свое мнение о нем. Мне стало ясно, что любовь там была, но «головное» убивало живое, непосредственное. То ли дело Шаляпин, тот на полной своей воле творил, раскрывал перед изумленным зрителем великолепные, полные трагизма или веселости, тонкой прелести жизни, поэзии образы. Он, несомненно, заставлял любить искусство, жизнь, красоту Божьего мира.

На московской выставке «Мира искусства» были превосходные портреты Серова с М. А. Морозова, с Государя Николая Александровича в красном английском мундире его имени полка. Этот портрет, благородный по затее, был по сходству менее тонок, чем тот, что в тужурке у стола[313]. Были нарядны яркие, опять красные «Бабы» Малявина. Было много Рериха, был Сомов, значительно менее живой, чем раньше[314].