ему на работу». Тогда она стала донимать Биджана, детей, наших друзей; наконец нашла их номер и стала названивать им днем и ночью, угрожать и оставлять сообщения на автоответчике. Забудь, советовали ей все и каждый. Живи счастливо с детьми и внуками, благодари Бога, что они здоровы и любят тебя. «Любят?» – скривившись, отвечала она.
Люди становятся коллекционерами по разным причинам, но обычно преследуют конкретную цель или зациклены на каком-либо объекте – спичечных коробках, например, пепельницах или произведениях искусства. Почему-то именно предметы становятся одержимостью. Мать была скорее барахольщицей, чем коллекционером, и собирала ненужный хлам. Когда я была маленькой, она иногда использовала свои старые ткани и шила одежду себе или мне, но потом начала просто складировать отрезы в сундуках, где те лежали аккуратными стопочками.
Ее чуланы были сердцем дома, его тайным пульсом: сундуки, доверху набитые тканями, одеждой, подарками, которые она покупала отцу, мне и брату. В двух сундуках хранились серебро и фарфор, оставшиеся еще со времен ее первого брака. После революции и ухода отца она начала запасать продукты первой необходимости. Хвасталась, что рис и сахар у нее сохранились еще с дореволюционных времен. В огромных количествах закупала сливочное масло и почти никогда его не использовала. Должно быть, эти кладовые обеспечивали ей чувство безопасности, но до самой своей смерти она так и не научилась пользоваться вещами по назначению: никогда не доставала серебро, не ела с лучшего фарфора, не носила шубы и не давала детям играть в игрушки и ломать их. Иногда, внезапно и без причины, она отдавала дорогие вещи, которые много лет берегла как зеницу ока, – не нам, что было бы естественно, а почти незнакомым людям. Что бы я у нее ни попросила, она всегда мне отказывала и даже забирала вещи, которые отдала когда-то давно.
Так же точно она относилась к людям – коллекционировала их, как вещи. В последние годы она жадно собирала истории о преступлениях, совершенных исламским режимом. Ими она охотно делилась. Мы часто просыпались по утрам от стука в дверь или, возвращаясь вечером из гостей, обнаруживали ее на лестничной площадке. «Слышали?» – выпаливала она и рассказывала нам очередную ужасную историю. Богиня дурных новостей, она тревожилась, когда остальные тревожиться забывали. Я уже научилась замечать особый блеск в ее глазах и еле сдерживаемое волнение в голосе; тогда я понимала, что нас ждет очередная история об убийстве. Она описывала все в мельчайших подробностях: ритуал забивания камнями, когда мужчин закапывали в землю по пояс, а женщин – по шею; камни выбирали не слишком крупные и не слишком мелкие. Одному мужчине удалось сбежать, и его простили, ведь кто сумел убежать, тому даровали прощение. Она с трепетом рассказывала об уличных повешениях, когда нарушителя вешали на подъемном кране другим в назидание. И причитала: что, если Дара и Негар наткнутся на повешенного по дороге в школу? Так мы узнавали о мужчине и женщине, которых нашли обезглавленными в гараже (я даже запомнила имя этой женщины – Фирузе Санаи); о старухе, которую ограбили и убили, – при этом она намекала на себя, ведь мы оставляли ее одну, уезжая в отпуск на несколько дней, а если бы уехали насовсем, она и вовсе осталась бы одна.
На протяжении 1990-х режим периодически давал послабления, но систематическое преследование инакомыслящих и светских интеллектуалов продолжалось. Писателей, поэтов, переводчиков убивали, когда те спокойно шли по своим делам, в магазин или в гости. Мать внимательно слушала наши разговоры за ужином: мы обсуждали таинственное исчезновение Ахмада Мир Алаи, одного из лучших иранских переводчиков и моего доброго коллегу из Тегеранского университета, профессора древнеперсидской культуры и языка Ахмада Тафазоли и поджог книжного магазина «Морге Амин» исламскими дружинниками, выступавшими против публикации книги Шарнуш Парсипур. «Слышали? – закричала она однажды, ворвавшись рано утром к нам в квартиру. – Слышали, что господина Голшири арестовали?» Мы уже знали; нас разбудили рано утром и сообщили, что накануне вечером Голшири и еще пятерых писателей арестовали в доме немецкого консула.
Всякий раз, когда я уезжала из Ирана на конференцию, за несколько дней до моего отъезда мать устраивала кампанию. Обычно она стучалась в дверь кухни и заходила, не дожидаясь ответа. «Не забудь им все рассказать, – говорила она. – Ты должна им все рассказать!» Она хотела, чтобы я рассказала о преступлениях режима. Жадно слушала западные радиопередачи, Би-би-си и «Голос Америки»[29] и пересказывала нам все новости. «Британцы снова взялись за свое, мутят воду, – сообщала она. – Они в сговоре с режимом; они вечно врут!» Она даже вела список жертв режима, убитых за пределами Ирана: бывший премьер-министр Бахтияр, его близкий соратник Абдолрахман Боруманд, брат Форуг Фаррохзад Ферейдун. Бывало, она приглашала меня на кофе и велела внимательно слушать, что рассказала ей подруга или вообще незнакомый человек о событиях в стране. Когда она впервые заявила, что я должна «им» все сообщить, я спросила: кому «им», мам? «Да тем, кто тебя пригласил. Махназ». При шахе Махназ Афхами занимала должность министра по женским вопросам. Она была нашей родственницей. Ее младшая сестра Фара, моя подруга детства, активно участвовала в деятельности Иранского студенческого объединения. Было время, когда мы обе были готовы выйти на демонстрацию против Махназ, но теперь сестры оказались в одной лодке. В 1970-е Махназ инициировала проекты по защите прав женщин; именно благодаря ей были приняты многие законы. Из-за этого она находилась на верхней строчке черного списка исламского режима. Махназ жила в США в изгнании; туда же на восьмом месяце беременности бежала Фара с трехлетней дочерью после казни своего мужа Фарамарза. Когда я уезжала на конференцию, мать всегда просила передать Махназ привет и сказать, что люди знали о ее добрых делах и были ей благодарны. «Раньше ты смеялась над такими, как Махназ, – с укоризной говорила мать. – Ты ее не ценила». Мне хотелось напомнить, что в свое время она сама не одобряла Махназ и начала восхищаться ей совсем недавно. «Ее они послушают», – говорила мать.
Я до сих пор вижу, как она стоит у двери гаража ранним утром, готовая исполнить прощальный ритуал; она держит на подносе Коран и маленькое блюдечко с водой, в которой плавает цветок. Обрызгав меня водой – ритуал приносил удачу и хранил путников, – она достает из кармана скомканный листок белой бумаги и протягивает его мне. «Тут я записала имена всех, кого посадили в тюрьму и убили. Передай своим друзьям. Обязательно передай», – почти умоляюще произносит она. «Ладно, мам». «Надеюсь, ты не как обычно говоришь, что сделаешь, а на самом деле