лишенная звания судьи с установлением новых законов, согласно которым женщины не могли быть судьями, стала адвокатом по защите прав человека. Еще одна женщина – Мехрангиз Кар, известная журналистка и адвокат, – не только выступала в суде, но и сотрудничала с молодым священнослужителем Мохсеном Саидзадехом; вместе они написали ряд всколыхнувших общественность статей о правах женщин. В результате Кар и ее семья подверглись бесконечным преследованиям, а Саидзадеха лишили сана и посадили в тюрьму. Религиозный интеллектуал Акбар Ганджи, в первые годы после революции выступавший за исламизацию университетов и подавление инакомыслия и прославлявший установление шариата, теперь, чуть больше десяти лет спустя, ощущал большую идеологическую близость с немецкой еврейкой Ханной Арендт, чьи труды, по его мнению, как нельзя лучше описывали происходящее в Исламской республике. Нечто подобное произошло с режиссером Мохсеном Махмальбафом: в начале революции тот показывал свои фильмы политзаключенным, надеясь обратить их в свою идеологию, а в интервью заявлял, что известных режиссеров шахского периода нужно казнить. Теперь он сам рассказывал мне, как изменились его взгляды, и признавался: «Думаю, благодаря искусству у человека появляется возможность прожить несколько жизней; человек живет один раз и видит мир лишь с одной точки зрения, но искусство способно создавать другие, отличные углы восприятия». Вспоминая эти слова, я всякий раз благодарю Исламскую Республику Иран: лишив нас радостей воображения, любви, культуры, она лишь подтолкнула нас им навстречу. И никакая власть, никакое принуждение уже не смогли бы загнать этого джинна обратно в лампу.
Через два дня после последнего прекращения огня мы с отцом на три дня поехали на Каспий. В противоположную сторону стояла пробка: тегеранцы, уезжавшие к морю на время бомбежек, возвращались домой. На протяжении всей поездки, которая длилась четыре с половиной часа, отец останавливался, как в детстве, и показывал мне редкие полевые цветы. Мы с детьми сидели на заднем сиденье.
Эта поездка была и радостной, и грустной: мы радовались, потому что война закончилась, и грустили, вспоминая счастливое время до революции. Теперь наш прибрежный городок, необыкновенно красивое место, выглядел как после вражеского набега. Природа и революция взяли свое. Вода подошла ближе, и многие виллы у самого берега стояли заброшенными. Садовые стены рассыпались, пострадали и некоторые дома. На пляже валялись куски каменной кладки, старая обувь и одежда. Закрылись шикарные рестораны и отели. Я хорошо помнила один такой отель – «Мотель Гу», один из первых больших курортных отелей в Иране с танцами на пристани, вечерними играми в бинго и вечеринками на пляже. Теперь отель огородили уродливой стеной и забором; там разместилась штаб-квартира революционной гвардии. Маленькая площадь в центре некогда оживленного городка, где в туристический сезон происходило все самое интересное, работал кинотеатр, магазинчики и кофейни, теперь патрулировалась полицией нравов. Вместо популярной музыки из громкоговорителей, висевших по углам, лились революционные лозунги и военные марши. На фоне морского пейзажа мужчины и женщины в темных, почти траурных одеждах смотрелись нелепо.
Перед самой революцией отец продал свою любимую виллу на берегу. Я настояла, что мы должны ее навестить. Мы припарковались на углу и подошли к дому. Большой сад поделили на части и обнесли стеной. Все лучшие воспоминания моих подростковых лет были связаны с поездками на море. Я любила пышную изумрудную зелень сада, расположенного совсем близко от моря, влажный воздух, полнящийся чарующими ароматами и окутывающий тело, покой, цветы, которые здесь казались крупнее и ярче и будто светились изнутри. Но после революции я возненавидела это место. Каспийский регион стал мишенью для гнева и пренебрежения властей. Я не хотела смотреть, как любимый оазис моей памяти превращается в обшарпанное, Богом забытое место.
Глава 28. Богиня дурных новостей
В начале 1990 года я ездила на конференции в Остин, штат Техас, и в Лос-Анджелес. Через два дня после моего возвращения отец зашел на ужин. Пришел рано, казался рассеянным и немного взбудораженным. В гостиную вбежала Негар, стала показывать подарки, которые я им привезла; за ней вошел Дара, как флагом, размахивая костюмом Зорро. Отец поцеловал их и произнес:
– Мне надо поговорить с вашей мамой. У меня для нее хорошие новости.
Мы пошли в библиотеку. Я села на диван, он подвинул стул, наклонился ко мне и сообщил, что женился на Шахин.
Я оторопела. Я знала, что разговоры о замужестве велись, и мы с Шахин иногда виделись. Она даже помогала мне с дизайном интерьеров. Но о конкретных планах речи не было. Он специально подождал моего отъезда из страны и женился на ней – так мне казалось.
– Ты скрыл это от меня! Не может быть, чтобы ты не планировал это до моего отъезда. – Он заявил, что сделал это ради моего же блага, что я сама сказала, что не хочу больше лгать матери о его отношениях с другими женщинами. А потом добавил:
– Я бы не стал на ней жениться, если бы знал, что она тебе не нравится. Я думал, вы подруги. – Кажется, именно в тот момент я засомневалась в его искренности. Как я могла быть так слепа все эти годы, как могла не понимать, что он делает меня соучастником и мы вместе придумываем сказки для матери? И что все это рано или поздно приведет к тому, что он будет так же придумывать сказки, чтобы умилостивить меня?
Думаю, с Шахин отец был счастливее, чем с моей матерью, хотя их отношения разворачивались по знакомому сценарию: он стал ей другом, отцом, бухгалтером и попечителем. Сам ходил за покупками, помогал по дому. Писал письма ее брату-наркоману и упрекал его от ее имени. Пообещал, что перед своей смертью обеспечит ей жизнь, которую она заслуживает, – то есть, пользуясь доверенностью на свое имя, продаст все имущество, которое принадлежало нам. В отчаянных попытках вернуть наши конфискованные земли он заключал сделки с сомнительными личностями, которых всю жизнь избегал. А Шахин во многом относилась к нему не лучше моей матери. У нее так и не сложились теплые отношения с его семьей, она воротила нос от моих дядей и кузенов. Когда мы приезжали к ним в гости на Навруз (персидский Новый год) или по другим праздникам, отец тревожился, что наши дети что-нибудь прольют. У них дома мы всегда чувствовали себя не в своей тарелке и сидели на самом краешке стульев; хотелось быстрее оттуда сбежать. Шахин была мелочной, придавала слишком много значения званиям и брендам. Это доходило до абсурда: однажды подруга заметила, что на блузке, которую Шахин подарила мне на день рождения, срезана этикетка,