а вместо нее на рукав булавкой приколот дизайнерский логотип. Отец пытался ее защищать, напоминал, что раньше она мне очень нравилась, настаивал, что никогда не стал бы жениться на ней без моего одобрения. Иногда он даже плакал – поражался, что я ему не верила. Но я была его самым доверенным союзником; естественно, было больно, когда он мне врал.
«Господин Нафиси был несчастен лишь в последние два года жизни, – рассказывала моя лучшая подруга Пари. – А в целом они с ней хорошо жили», – добавляла она, видимо, чтобы меня успокоить. За эти последние два года Шахин заставила отца продать один из островов, записанный на нас с Мохаммадом; правительство полуофициально его конфисковало. Она переживала, что в случае его смерти деньги перейдут или государству, или нам, а она останется ни с чем. Даже в таком преклонном возрасте, имея проблемы с сердцем, отец дважды в неделю ездил на Каспийское побережье, умасливал и подкупал людей, которые заняли остров, – местные исламские революционные комитеты и духовенство. А я все повторяла, чтобы он оставил этот остров в покое. «Деньги нам не нужны, – говорила я. – А тебе не нужна головная боль». Мне не хватало духу напомнить ему, что прежде он хвастался, что никогда не склонится перед шахом или другой властью, а теперь унижался и ублажал власть ради куска земли.
Отец любил Шахин, в этом я ни капли не сомневаюсь. И та, наверно, его по-своему любила. В отличие от матери, она признавала его преданность ей. Но он так и не обрел покой, который искал. Раз в неделю он приходил к нам на ужин и всегда казался нервным и встревоженным. Хотел, чтобы я полюбила его жену – не просто уважала ее, а именно полюбила. («Ази хочет с тобой поговорить, – озадачивал меня он, звоня из дома и передавая ей трубку. – Она скучает по вашим разговорам», – добавлял он.) И еще он переживал из-за денег.
Всю свою жизнь почти до самой смерти он почти каждое утро ходил на работу. Денег было достаточно, чтобы вести комфортную жизнь, но Шахин этого было мало. «Я обещал о ней позаботиться, – сказал он. – Я дал слово». Она раздумала становиться дизайнером одежды, и он помог ей открыть бюро дизайна интерьеров. Повел меня к нотариусу переоформить доверенность, чтобы продать еще землю. Они с Шахин зачем-то пытались убедить нас, что зарабатывает в семье она, что ее бюро процветает и приносит доход.
Он пытался понять Шахин, как когда-то пытался понять мою мать. В своей последней дневниковой тетради за несколько месяцев до смерти он написал: «Шани, если ты будешь видеть мир таким, каким тот является на самом деле, ты будешь реже ошибаться. Проблема в том, что ты принимаешь свои мечты и желания за реальность, а потом разочаровываешься». Он обращался к Шахин, а мог бы то же самое сказать себе.
Шахин разделяла дар моей матери замещать фантазией реальность, но, в отличие от матери, не была уязвимой. Она использовала свои неудачи, чтобы добиться определенной цели. Защита, в которой она нуждалась, была вовсе не абстрактным требованием любви и внимания; она имела вполне конкретное материальное наполнение. В ее алчности не было ничего загадочного; наверно, поэтому она получила, что хотела, а моя мать так и осталась ни с чем.
Недавно близкий родственник сказал мне: «Твой отец на самом деле не сделал ничего плохого. Все мужчины заводят романы. У кого-то их было даже больше, чем у Ахмада. Но они не вмешивают в свои любовные дела семью и друзей. Умеют скрытничать. Я не понимаю, зачем Ахмад женился. Мужчины женятся на женщинах моложе себя ради секса или чтобы о них заботились в старости. Ахмад же все делал сам. В их доме он ходил за продуктами, мыл посуду, носил за женой сумку и постоянно отправлял ее одну в отпуск, чтобы она отдохнула». Этот человек хотел знать, почему отец не вел себя как «нормальный» мужчина. Почему все его романы оборачивались такими неприятными скандалами? Я сама не раз об этом задумывалась, когда могла трезво размышлять о происходящем. Любила бы я его больше, будь все иначе? Не думаю. Я любила его, потому что его грехи не были обычными; он чувствовал себя виноватым и хотел любить, а не изменять. Его последняя дневниковая тетрадь полна тревоги из-за его «обещания» Шахин, которое, как мы выяснили после его смерти, он выполнил с лихвой, даже отчасти пожертвовав своим добрым именем.
В личной жизни, как в политике, надо или принимать правила, или открыто и принципиально против них бунтовать. Но в обоих случаях придется платить. Ничего не бывает просто так. Какой ценой дается соглашательство или бунт? Отец не принадлежал ни к соглашателям, ни к бунтарям, поэтому ему пришлось заплатить двойную цену. Он не мог жить спокойно, соглашаясь с условностями; не мог и отринуть ожидания общества и испытать удовлетворение от приходящей с этим свободы. В его дневниках я встречаю две противоположные тяги: желание порвать со всем и жить, как хочется, и страх из-за того, что будет, если он так поступит.
Моя мать донимала его с завидным упрямством – названивала ему на работу, расспрашивала друзей и знакомых, чем он занимается, обвиняла меня, что не защищаю ее, что предаю ее ради «этого типа и его потаскухи». Она стала названивать моей подруге Пари у меня за спиной – сначала чтобы пожаловаться на жизнь, потом подрядила ее добыть документы на землю. Узнав, что отец женился, она на несколько недель превратила нашу жизнь в сущий ад. Я твердила, что не имею к этому отношения, что сочувствую ей, и пообещала, что из уважения к ней не буду принимать новую жену отца у нас дома. Я пыталась быть честной. Но ничего не вышло. Слишком много всего произошло, слишком много недоверия накопилось между нами за годы. Меня поражало одно: почему женщина настолько гордая, с такими строгими моральными принципами не подала на развод гораздо раньше? Может, потому что считала статус разведенной более унизительным, чем необходимость терпеть в несчастливом браке? Или, вопреки ее уверениям, она все же его любила?
Она утверждала, что с самого начала знала, что у него была «другая женщина», иначе почему он порвал с Зибой-ханум? Потом начинала сама себе противоречить и говорила, что, забрав у него все деньги, Зиба-ханум сама его бросила. Иногда она утихомиривалась и пыталась уговорить меня стать ее шпионкой. Просила, чтобы я дала ей их номер телефона. «У меня его нет, – отвечала я. – Я звоню