- Зачем матюкаетесь, шнурки?
Ребята замолчали, удивленно глядя на Борьку, потом один спросил:
- А тебе что? Не нравится — уши заткни.
- Нехорошо матюкаться, некультурно, — зловеще улыбнулся Борька, обнажив золотой зуб. — Еще раз услышу — заткну хайла всем. Доступно объяснил? Ребята молчали — каким-то звериным чутьем они уловили опасность, исходящую от этого взрослого парня, почти мужика, да еще — «кепарь», белый шарфик, черное бобриковое пальто — так одевались блатные и приблатненные, а с ними связываться не рекомендовалось. Ребята молчали. Борька допил вторую кружку, усмехнулся, подмигнул одному из троих ребят, сказал на прощание:
- До свидания, кореша, жизнь глупа и хороша…
Каково же было удивление Борьки, когда, подойдя обратно к столовой, он увидел у входа мокнущего под дождем Робку.
- От черт... — досадливо сплюнул Борька. — Не было печали... — Он остановился на углу скверика, за фонарем, и смотрел на противоположную сторону, на вход в столовую, раздумывая, как быть дальше. Посмотрел на часы — без семи девять, сейчас столовая должна закрыться. Уходили последние посетители, вывалилась подвыпившая компания парней и девушек.
У одного была гитара. Компания двинулась, галдя, по проезжей части, и редкие машины испуганно объезжали ее. Гитарист терзал струны, и все хором пели, но слов было не разобрать. И вот наконец вышла Милка. Борька понял это по тому, как дернулся Робка, окликнул ее. Она обернулась, что-то ответила и быстро пошла вперед, наклонив от дождя голову. Робка понуро поплелся следом, не пытаясь ее догнать, но и не отставая слишком далеко. Плелся, как собачонка, которую наказал хозяин.
- Урод... — пробормотал презрительно Борька и сплюнул. — Дешевка…
И он двинулся за ними, держась на почтительном расстоянии. Он видел, как раза два Робка пытался остановить Милку, догонял ее, хватал за руку, что-то говорил, то ли прощения просил, то ли убеждал в чем-то.
Милка вырывала руку, резко отвечала, прогоняла его, если судить по жестам. Борьке приходилось прижиматься к стенам домов или прятаться за стволами старых тополей с голыми мокрыми ветвями.
Когда Борька понял, что скоро они придут к дому Милки, он быстро перебежал улицу и пошел проходными дворами мимо сараев, помоек с раскрытыми мусорными ящиками, через пустые дворы и закоулки. Он вышел к Милкиному дому. Кепка настолько намокла, что с козырька тонкой струйкой стекала вода. В свете фонаря снопом неслись к земле сверкающие дождинки.
Борька едва успел спрятаться за углом, как в глубине улочки показалась Милка и следом за ней — Робка. Девушка дошла до подъезда, обернулась, сказала громко:
- Сказала же, не ходи за мной как хвост. Кончено все, Робка, что ж ты такой непонятливый…
- Подожди, Мила... — начал было Робка, но она перебила:
- Не ходи, умоляю тебя! Ну хочешь, прям здесь на колени встану? Ну как мне еще тебя просить, а? Все, Робка, все! Прощай! — и она убежала в подъезд, стуча каблучками. Борька посмотрел на часы, затем осторожно выглянул — Робка все еще топтался у подъезда. Борька некоторое время наблюдал за братом, потом поправил кепку и зашагал в другую сторону.
Он приехал в Марьину Рощу запоздно. Долго ходил между черных длинных бараков с желтыми окнами. Сыпал и шуршал дождь. Наконец Борька нашел нужное строение, поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж — входная дверь была открыта, Борька протопал по дощатому гулкому коридору, считая комнаты, и в четвертую по счету постучал, потом вошел. Пред ним предстало большое, больше тридцати метров, помещение, в углу которого одиноко стояла раскладушка, и на ней кто-то спал, накрывшись с головой тонким серым одеялом, спал, видно, в одежде, потому что из-под одеяла торчали ноги в туфлях. Еще стояли в комнате высокий стол на тонких ножках и рассохшийся, с оторванными дверцами буфет. И была видна дверь в другую комнату. Борька осторожно прошел к ней, заглянул внутрь. Там у окна тоже стоял стол, и за столом, спиной к Борьке, сидели две полураздетые девицы с распущенными волосами.
Одна кутала голые плечи в пуховую серую шаль, курила и стряхивала пепел в пустую консервную банку.
Девицы о чем-то вполголоса разговаривали и не слышали, как Борька вошел. На столе стояла початая бутылка водки, нехитрая скудная закуска. В глубине комнаты виднелась неубранная кровать с высокими спинками из никелированных прутьев и круглых шишечек.
- Настасья Тимофеевна кто будет, извиняюсь? — спросил Борька.
Девицы разом вздрогнули, обернулись. Черноволосая, с пуховой серой шалью на плечах сказала:
- О, кого-то нелегкая принесла... Чего надо?
- Извиняюсь, меня Борей зовут, — улыбнулся Борька, снимая кепку. На пол уже достаточно накапало воды. — Где бы раздеться, а? А то вымок, как кутенок.
- Сперва скажи, чего тебе надо. Потом и раздеваться будешь, — ответила черноволосая.
- А он — сразу к делу, — хихикнула вторая, белобрысая и худая, с намазанными губной помадой губами. — Где, говорит, у вас тут раздеться? Вон там раздеться. А вон там ложиться... — Девица показала рукой на вешалку, потом — на кровать, снова хихикнула. Видно, была веселого, беззаботного нрава.
- Я днями из Вологды приехал. Привет привез от папаши вашего Тимофея Григорьича. И письмецо. Вот, пожалуйста... Кто из вас Настасья Тимофеевна будет-то? Ты? Или ты? — Борька совершенно незаметно и естественно съехал на «ты».
- Я, я! Давай сюда. — Черноволосая Настасья Тимофеевна почти вырвала из руки Борьки четвертушку бумаги, развернула, быстро прочла, посмотрела на Борьку уже совсем другими глазами: — А вы... вы…
- Лучше «ты»... — приятно улыбнулся Борька.
- А ты... Ну располагайся! — Настя вскочила, сбросив пуховую шаль, и осталась в юбке и лифчике, взяла у Борьки мокрое пальто, которое он успел снять, кепку, белый шарф и понесла в первую, большую, комнату. Скоро вернулась, спросила: — Есть хочешь?
- Можно мало-мало... — вновь приятно улыбнулся Борька, а вторая девица спросила весело и игриво:
- А выпить?
- Само собой, дамочка-гражданочка, это дело мы всегда уважаем! — подмигнул ей Борька и глазами указал на кровать. — И это дело тоже…
- Меня зовут Тамара, — сказала девица. — Шустрый у тебя гость, Настя, не успели познакомиться, а он уже на это дело намекает! — она захихикала.
- Это ты намекаешь, — ответила Настя и ушла опять в большую комнату. Было слышно, как стукнула дверь. Борька отметил про себя, что фигурка у нее стройная, ладная. Такие Борьке нравились. Впрочем, в его жизни так мало было женщин, связи все шальные, случайные, быстро сошлись и так же быстро разбежались, и женщины были все старше Борьки, потертые жизнью, битые и обманутые много раз. Они брали Борьку жадно, требовательно, а насытившись, тут же забывали. И он никогда не злился, не ревновал, не тосковал по ним, потому что и сам сходился с ними, в общем-то, только из-за этого самого... И забывал он быстро.
Запомнилась, правда, одна врачиха на пересылке.
Но Борька ее побаивался — с такой яростью она в него влюбилась, даже предлагала остаться при больнице, истопником могла оформить, просто рабочим или даже санитаром. Муж у нее был каким-то начальником в ГУЛАГе Владимирской области, и врачиха могла сделать все, что обещала, запросто. Но Борька предпочел уйти дальше по этапу. Но запомнилась... Властная, командовать любила или привыкла, черт разберет, сильная, сероглазая, не пила и не курила и в свои тридцать пять выглядела лет на десять моложе…
Настя скоро вернулась, принесла на тарелке нарезанную кружками колбасу, соленый огурец, несколько ломтиков батона.
- Больше ничего нет. — Она поставила тарелку перед Борькой, подвинула стул.
- Благодарствуем... — Борька сел, стал нахально разглядывать Настю, и она даже неловко себя почувствовала под этим пронизывающим, раздевающим взглядом.
- Чего уставился? — она зябко передернула голыми плечами, набросила шаль. — Ешь…
- Понравилась…
- Я всем нравлюсь, — усмехнулась Настя. — Лучше скажи, как там отец?