Читать интересную книгу У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

Поредевшая компания, сидя за столом, слушала, курила. Егор Петрович то и дело подливал в рюмки и быстро выпивал. Борька вдруг подмигнул Робке, сидевшему рядом, сменил ритм и запел другую песню:

Ах, планчик, ты планчик, ты — божия травка, Отрада бессонных ночей! Как плану покуришь, родной дом забудешь, А с планом и жить веселей…

- Ну и как дальше-то жить думаешь, Боря? — спросил Степан Егорыч, когда Борька перестал петь и отложил гитару.

- Отлично думаю жить, лучше всех! — ухмыльнулся он. — Вопросы задаете, дядя Степа, ну прямо как следователь.

- Хочешь жить — умей вертеться, — икнул Егор Петрович.

- Вот мы и будем вертеться, правда, Роба? —

Борька обнял брата за плечо, притиснул к себе. — Как сказал великий пролетарский: «Человек создан для счастья, как птица для полета!» Верно, Роба?

- Верно... — кивнул Робка. Он тоже выпивал со всеми и теперь засыпал за столом, клюя носом.

- Вот мы и полетаем... вволю, — вновь оскалился в улыбке Борька. — Всем гадам назло!

- Ох, Борька, гляди опять туда не залети, — вздохнула Люба.

- Ни в коем разе, маманя! Мы теперь ученые!

- Ученых нынче тьма... — вздохнул Степан Егорыч. — Работать некому.

- Ладно тебе, Степан, канючить! Работать некому! — возразил Егор Петрович. — А кто все строит-то? Целину вон начали осваивать — это ж какое громадное дело! Кто все это делает, ты, что ли?

- Он свое дело сделал, — сказал Сергей Андреич. — Ты его не попрекай. Теперь слово вон за ними, — и он кивнул на Борьку и Робку.

- Ха! — хмыкнул Егор Петрович. — Борис уже сказал свое слово! За Робкой очередь, ха!

- Язык у тебя, Егор, как помело... — укоризненно проговорила Зинаида, перестав есть винегрет и отвесив мужу подзатыльник. — Сидит и мелет, сидит и мелет!

- Политических с вами много сидело, Боря? — спросил Сергей Андреич, разливая водку по стаканам.

Мужчины пили из стаканов, женщины — из граненых стеклянных рюмок.

- Навалом…

- А такого не встречал — Феликс Иваныч Свиридов... бывший врач, хирург. Его когда взяли — лет сорок было, может, чуть больше.

- Феликс Иваныч? Свиридов? — Борька наморщил лоб, припоминая. — Нет, не попадался. Сколько ему вмазали-то?

- А бог его знает... — вздохнул Сергей Андреич. — Его на фронте взяли, в медсанбате... Хороший мужик был.

- Так если на фронте, может, в штрафбат загнали? — спросил Степан Егорыч, беря стакан и разглядывая на свет водку.

- Да нет, я узнавал... Сказали, что судили… по пятьдесят восьмой.

- Там таких Свиридовых, Сергей Андреич... — Борька выразительно махнул рукой. — Дохли они там, как мухи... не сосчитать. Да и кто считать будет? Я, что ли? А после войны как поперли — и власовцы, и бандеровцы, и литовцы, и поляки — мать честная! Тьма! И чеченцы, и азербайджанцы, и черкесы, и какие-то карачаевцы, мать их! Полный интернационал, Сергей Андреич!

- Н-да-а, интернационал... — раздумчиво проговорил Сергей Андреич. — Пол-России сидит, друтая половина охраняет…

- Во-во, Сергей Андреич, в самую точку сказанули! — закивал Борька. — Там как на войне — сегодня умри ты, а завтра — я!

- Нет, брат, на войне не так, — нахмурился Сергей Андреич. — Ты там не был, и не надо говорить.

- Ну и как же там, на войне? — с ехидцей спросил Борька.

- Сегодня спасешь ты меня, а завтра — я тебя.

- Х-ха-ха, как красиво! Так красиво — прям понос пробирает! — снова оскалился волчьей улыбкой Борька. — То-то я нагляделся там на этих фронтовиков! Живьем, правда, друг друга не жрали, сперва — на костре поджаривали, ха-ха-х-ха!

- Небось у вашего брата научились, — хмуро и зло ответил Сергей Андреич. — Наверное, любого человека до скотства довести можно... не знаю, тошно мне что-то про это слушать... От таких разговоров удавиться хочется, мать ее... — он выругался и замолчал, тупо уставясь глазами в стол, и было в его голосе столько дикой тоски, неподдельного горя и отчаяния, что все замолчали, даже нагловато державшийся Борька не решился возражать. Сергей Андреич после тяжкой паузы тряхнул головой, поднял стакан: — Ладно, выпьем, что ли? За всех нас, что ли? За воевавших, сидевших, за всех униженных и оскорбленных…

- Молодчик ты, Сергей Андреич! — горячо воскликнул Борька. — Вот за что всегда тебя вспоминал — могешь вовремя сказануть, чтоб за душу схватило! Точно! За всех униженных и оскорбленных! Мать! Бабаня! Глоточек махонький, бабаня! — Борька стоял, нависая над столом, чокался со всеми. — Егор Петрович! Степан Егорыч — ты ж у нас герой! Ей-бо! Я там ни одного с орденами Славы не видал, гадом буду! Я им там всем заправлял — у моего, говорю, соседа два ордена Славы, вы поняли, говорю, шмакодявки?! Два ордена Славы! А у вас в кармане вша на аркане!

- Так и у меня в кармане вша на аркане, — засмеялся Степан Егорыч.

- Не-е, Степан Егорыч, не скажи! Две Славы — это не кот наплакал и не баран начихал! О! Там даже Герои Советского Союза были! Ага! Двоих самолично видел!

- А этих-то за что же? — всплеснула руками Зинаида.

- А за то же самое, теть Зин! Антисоветская пропаганда и агитация — и ваши не пляшут! Червонец в один конец! А после догонят и добавят... — Борька нехорошо рассмеялся, громко чокнулся с кассиршей Полиной и выпил, пожевал пучок зеленого лука, спросил: — Теть Поль, из-за тебя, что ль, Гавроша захомутали?

- Почему это из-за меня? Почему из-за меня? — перепуганно забормотала Полина. — Он кассу грабанул, а я-то здесь при чем?

- А как же его взяли-то? Стукнул кто? — Борька сверлил холодным, пьяным глазом Полину.

- Ты только глянь на него, не успел домой свалиться, а уже все знает! — удивилась Люба. — Уже все где-то вынюхал!

- Вынюхал... — криво усмехнулся Борька. — Гераскина нашего встретил, в рот ему кило печенья! Он и рассказал…

- Рассказал, а ты спрашиваешь... — отозвался Степан Егорыч.

- Кто менту поверит, тот двух дней не проживет! — рассмеялся Борька и вновь обнял за плечо Робку. — Ну ты здоров стал, Роба, прямо — лось! Бычара! Видать, мамка на совесть кормила!

- А то! — заулыбалась Люба, тоже с удовольствием глядя на Робку, будто видела его впервые. — Мать на вас спину гнет, а вы здоровеете!

- Особенно я поздоровел! — помрачнел Борька. — Здоровье прям изо всех дырок прет!

- Ну и не доходяга какой-нибудь! — Люба поднялась, обняла сына. — Наша порода — крохинская! Не сломаешь и не согнешь! — И глаза ее при этом так удивительно засверкали, румянец выступил на щеках, губы сочно покраснели, и такая она предстала вдруг перед всеми красивая, соблазнительная и завораживающая, что все мужики смотрели на нее разинув рот — тоже будто впервые увидели.

- Ты, Люба, не баба, а... чистая ведьма... — покачал головой Егор Петрович, и Зинаида тут же стрельнула в него злыми глазками, процедила язвительно:

- Ты-то уж сидел бы да помалкивал, ведьмак!

И все разом с облегчением захохотали, глядя на смутившегося Егора Петровича, даже пальцами в его сторону тыкали, хлопали по плечу. И Степан Егорыч тоже смеялся, хотя не так безудержно и искренне, глаза у него оставались при этом грустными. Хитрый Борька, несколько раз перехвативший взгляд Степана Егорыча, устремленный на мать, и уже начавший кое о чем догадываться, теперь вроде бы утвердился в своих подозрениях.

- Ну-ка, Роба, выйдем, — шепнул он на ухо брату и первым стал выбираться из-за стола.

В коридоре Борька закурил сам, протянул папиросу Робке, дал прикурить, потом шутливо дернул за нос, взъерошил волосы:

- Здоров стал, здоров... Ну вот и свиделись, братаночек, ты рад?

- А ты думал? — неловко улыбнулся Робка. — Все время про тебя думал... вспоминал…

- Не обижал тебя тут никто? — внимательно спросил Борька.

- А если и обижали, то что, жаловаться, что ли?

- От за это молодчик! Пр-равильно, не по-мужски жаловаться. — Он хлопнул Робку по плечу и спросил простодушным тоном: — Слышь, а у матери со Степаном Егорычем... ничего, а?