- Конечно... я тут как был никто, так и остался... — горестно вздохнул Федор Иваныч, глаза его сделались несчастными, и такая тоскливая одинокость была в них, что Робка даже пожалел отчима — ну чем он виноват, что не люб и не мил? Сама же его привела в дом, можно сказать, приютила бездомного одинокого человека, а теперь гонишь его, как собаку злой хозяин, разве это по-человечески? Робка смотрел на Федора Иваныча и увидел, как две мутные слезинки медленно поползли по щекам отчима. И бабка, сидевшая за столом, тоже увидела, пожевала проваленным ртом, вдруг сказала сочувствующе:
- Не держи на нее зла, Федор Иваныч... переживает она за Борьку, вот и бросается на всех, как кошка.
- Нет, ну что она, в самом деле? — не выдержал Федор Иваныч, голос его дрожал. — Чем я перед ней провинился? Ведь слова доброго от нее никогда не слышал. И шпыняет меня, шпыняет, будто я собака приблудная... А я не собака, я — человек... — Он достал заношенный носовой платок, стал сморкаться, вытирать слезы. — Ладно бы пил вон, как Егор или Степан, дебоширил бы... А я ведь зарплату всю до копеечки — в дом, все ей, все ей... Ну не любишь, я понимаю, сердцу не прикажешь, но я-то чем же виноват? Я же по бабам не бегаю, я тебя люблю до смерти, а ты меня шпыняешь…
Разве ж это по-людски?
- Ладно, Федор Иваныч... не переживай... — снова зашамкала проваленным ртом бабка. — Перемелется... жить вам да жить…
- Бог ее накажет, вот помянете мое слово, — всхлипывая, проговорил Федор Иваныч и вдруг тоже встал и вышел. Было слышно, как он за дверью сдернул с вешалки свое старенькое пальто и затопал по коридору.
- Вот ведь какой раскардаш пошел — ну ровно дети малые ссорются-ругаются, ровно жених да невеста.
Не жизнь, а баловство…
А на кухне плакала Люба, стоя у окна и тихо всхлипывая.
Борька зашел к матери Гавроша Катерине Ивановне. Женщина сидела одна, пьяная, и встретила Борьку враждебно. На вопрос Борьки, навещает ли ее кто-нибудь, она зло усмехнулась:
- Все, как крысы по норам, разбежались... ни одна тварь не появляется. А мне даже передачу не на что ему отнести…
- Он где, в Бутырках, в Таганке? — спросил Борька.
- В Бутырках…
- Говорят, его мой Робка заложил, правда? — Борька выгрузил из большой кошелки хлеб, консервы, две палки копченой колбасы, кусок сыра, три бутылки водки, потом присел за стол напротив Катерины Ивановны, достал из внутреннего кармана пиджака финку — самодельная, наборная рукоятка из цветной пластмассы, тонкое, узкое, как жало, лезвие — и принялся нарезать кружочками колбасу, потом вскрыл сайру в томатном соусе, откупорил бутылку, плеснул в стаканы себе и Катерине Ивановне. Женщина тут же выпила, закурила, глаза заблестели, румянец выступил на щеках.
- Да нет, врут, какой Робка? Робка — хороший малый... Милка-сучка его продала. Ходил он с ней... влюблен вроде был... Потом она с твоим Робкой спуталась… захомутала малолетку. — Катерина Ивановна усмехнулась презрительно. — Вот она его и заложила. В этот магазин они тогда вместе ходили…
- Понятно... — протянул Борька, жуя мундштук папиросы. — Ладно, теть Кать, не дергайся, разберемся... А Гавроша не жди — срок он, считай, схлопотал…
Ничего, там не пропадет... поможем, чем можем.
Губы у Катерины Ивановны мелко задрожали, в уголках глаз набухли слезы, она пробормотала:
- Одна осталась... куда мне теперь, в могилу?
- Держись, теть Кать, в могилу всегда успеешь…
Может, под амнистию попадет — все ж первая судимость…
- Попадет... Ты-то вот не шибко попал — сколько их было-то, амнистий этих…
- А я попал... — улыбнулся Борька. — Я ж еще в прошлом году под ноябрьские освободился.
- А домой через год пришел? Хорош сынок, ничего не скажешь…
- Не мог я домой без порток прийти, разутым и голодным... — нахмурился Борька. — Вот и пришлось годок по свету помотыляться... Фанеру заколачивал…
- Небось опять на десять лет намолотил или поболе?
- Это нехай прокурор с судьей считают! — ухмыльнулся Борька. — Ладно, теть Кать, поползу я... дела еще есть... корешей проведать надо.
Борька надел белый шелковый шарф, пальто, снова ухмыльнулся, посмотрев на Катерину Ивановну:
- Ну что... как?
- Прямо — жентльмен…
- Не горюй, теть Кать, навещать буду! — Он лихо отбил хромовыми сапогами чечетку и шагнул к двери.
На пороге обернулся: — Да, теть Кать... эта Милка где живет?
- На Ордынке... дом шесть вроде... Она в столовке на Пятницкой работает…
- Ага, понял, вопросов больше нет.
До Катерины Ивановны только сейчас дошел смысл вопросов, она с тревогой взглянула на Борьку:
- Тебе зачем, Боря? Ты чего задумал? Ты смотри, черт проклятый, ты гляди — не думай…
- Ты про что, теть Кать? — безмятежно улыбнулся Борька. — Ты про погоду, что ли? — Он опять отбарабанил чечетку и пропел:
А на дворе хорошая погода, В окошко светит месяц молодой, А мне сидеть еще четыре года — Душа болит и просится домой. - Борька-а! — Катерина Ивановна вскочила, опрокинув стул, рванулась к двери, успела схватить Борьку за рукав пальто, втащила обратно в комнату, захлопнула дверь, зашипела ему в лицо, брызгая слюной: — Ополоумел, да? Грех на душу — потом не отмоешься, малахольный! Вышку схлопочешь — что мать делать будет?
- Да про что ты толкуешь, теть Кать? — так же безмятежно и добродушно улыбался Борька, только глаза у него были ледяными. — Какой грех? Я тебе про погоду толкую... плохая погода — дождик пошел. Я завтра зайду — передачу для Гавроша принесу. Не горюй, теть Кать, прорвемся…
И он исчез, словно растворился, словно его и вовсе не было.
- Зверюга-а... — выдохнула Катерина Ивановна, привалившись спиной к стене и остановившимся взглядом глядя в пространство. — Все зверюги-и…
На улице действительно шел холодный осенний дождь. Подняв воротник пальто и натянув кепку на самые брови, Борька зашагал по пустынному переулку. Он шел и думал о том, что Гаврош сейчас сидит в следственной одиночке, с деревянными нарами, с зарешеченным окошком, накрытым снаружи козырьком, чтобы человек в камере не мог видеть солнца. Так же сидел в одиночке и он. Тогда он был пацан неопытный, трясся от ужаса при виде вертухая или надзирателя, замирал и начинал заикаться, когда следователь орал на него и бил кулачищем по физиономии. У Борьки заныли скулы, когда он об этом вспомнил. Ладно, суки, все в прошлом.
Теперь-то вы так просто Борьку Крохина не возьмете…
Он дошел до столовки на Пятницкой, потоптался у входа, потом поймал пацана шпанистого вида, велел ему зайти и спросить на раздаче, работает ли сегодня Милка. Пацан сходил, скоро вернулся и сообщил, что работает, но он ее не видел, потому что Милка была на кухне.
- Молоток! — одобрил Борька и сунул пацану в ладонь трешник.
Он направился дальше по улице — как раз напротив столовой был маленький скверик, Борька расположился там на мокрой лавочке, закурил и стал ждать, чувствуя, как медленно намокают под дождем спина и плечи. Потом он поднялся и дошел до пивной, находившейся в ста метрах. Там было не протолкнуться, но Борька пролез без очереди, огрызнувшись пару раз, когда его пытались остановить, затем взял две кружки и, пристроившись за столиком в углу, где уже было трое людей, стал медленно пить пиво. Закурил. Лениво оглядывал забитый людьми зальчик — люди толклись, разговаривали, курили, разделывали воблу и другую вяленую рыбу, доливали в кружки с пивом водку. Было жарко. Борька сдвинул кепку на затылок, допил одну кружку, принялся за другую. Соседи по столику’ спорили о футболе — старая история, кто лучше: «Спартак», «Динамо» или ЦСКА.
Спорили на повышенных тонах, матерились безбожно, оскорбляя друг друга самыми распоследними словами, и никто при этом не обижался, в перерывах между руганью смеялись, подливали водку и пиво, ребята были все молодые, безусые. Борька посмотрел на них пристально, вдруг сказал: