Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

И через какое-то время:

— Что, хороший кофе? Я сам его варил, по рецепту Мары — потому что вспомнил, как однажды, это было за три дня до убийства Андрея, ты сказал, что такой кофе тебе нравится больше всего. А еще, чтобы напомнить тебе, что покойники кофе не пьют.

— Могу я еще на этой неделе выехать в Испанию?

— Нет, ни на этой и ни на следующей. И вообще никогда. Злоупотреблять гражданской войной в целях самоубийства не позволено никому, даже тебе. Позже мы еще потолкуем об этом. По этой дороге я еду первый раз — и, боюсь, не запомню ее, если буду разговаривать. Положи все обратно в портфель и запри его хорошенько. Это мой сюрприз для любопытных, пусть помучаются: вскрывают, а внутри — только предметы первой необходимости! Одна из тех маленьких радостей, которых у меня в жизни остается все меньше, и не в последнюю очередь из-за тебя, Дойно.

2

Это был номер-люкс, гордость гостиницы. Карел заказал его из Парижа по телеграфу.

Когда Карел вернулся, было уже поздно.

— Ну вот, теперь можно и поговорить. Это значит, что говорить буду я, по возможности не давая тебе сказать ни слова. Это — наш самый последний разговор, совершенно бесполезный, конечно, — сплошной обмен последними словами. Как тебе Вассо однажды напророчил в Праге, последнее слово останется за Карелами, а не за Дойно и Вассо.

— Откуда ты знаешь, что мне тогда сказал Вассо?

— От него самого, мы еще не так давно сидели с ним в одной камере, в Москве. Он все время хотел доказать мне, что все предвидел. Мне он предсказал, что меня скоро выпустят и начнут продвигать все выше. Что, как видишь, и происходит. Но не расспрашивай меня сейчас о Вассо, это мы отложим на потом.

— Он жив?

— Это так же не важно, как и вопрос, жив ли ты — или уже нет.

— Ты приехал к пароходу, привез меня сюда, не пускаешь меня в Испанию, значит, для тебя это все-таки важно.

— Мне все равно надо было сюда ехать, чтобы купить данцигский пароход с немецким оружием для Испании. Что мне, кстати, и удалось. А сделать небольшой крюк ради тебя мне было не жалко. Ты же знаешь, как я всегда восхищался и любил вас обоих, тебя и Вассо. А если я кого люблю, я верен ему до смерти, даже если эту смерть я должен буду принести ему собственными руками. Когда они узнают, что я здесь встречался с тобой, мне это припомнят — в тот день, когда они захотят со мной расправиться. И я — один из немногих, а их всего четыре человека, которые знают, что день этот близок. Все остальные без мыла лезут мне в задницу, и боже мой, какая будет — толкотня в тот день, когда они ринутся обратно!

— И ты так спокойно сидишь и ждешь?

— Спокойно? Да я каждый раз кладу в штаны, когда узнаю, что меня опять вызывают в Россию! Даже здесь, за границей, я сплю только с сильнейшими снотворными, иногда у меня руки-ноги трясутся. Ты меня знаешь, трусом я никогда не был, но мысль о том, что убьют меня свои, просто невыносима, понимаешь, черт подери, это уже идея фикс! Нет, конечно, убить меня они могли бы и в Испании, такие случаи уже были. Но в Испании у меня почему-то никогда не бывает поноса, только запор. Интересно, кстати, как бы ты объяснил это психологически?

— Ты же сам заявил, что не дашь мне и слова вымолвить. Скажи лучше, почему мне нельзя в Испанию.

— Так я же тебе только что сказал: из-за поноса, то есть из-за запора.

— Это только к тебе относится, Карел, а не ко мне. Мне просто дадут погибнуть на фронте.

— Кому суждено погибнуть геройской смертью на фронте, решает партия или кто там себя сегодня так называет, то есть мы, Карелы. Что же касается тебя, ты потерял право на такую смерть. Смотри: во-первых, твои бумаги, особенно эти странные «Записки плохого свидетеля» — ты уехал одиннадцать дней назад, а все твои бумаги оказались у нас десять дней назад, так что, видишь, мы не торопились, — затем твоя встреча с этим сумасшедшим Альбертом Грэфе и вообще вся эта история в Осло. Но уж если начистоту, то и этого нам не нужно было, потому что ты и так давно был на подозрении. Твоя дружба с Вассо, с Зённеке, с Палом — да ты со всеми оппозиционерами был связан! Если уж старых большевиков, основателей Интернационала, казнили за измену, то спрашивается, какое право имеешь ты, прямо-таки образцовый изменник, на снисхождение или даже на геройскую смерть с некрологами и траурными собраниями? В лучшем случае ты можешь покончить с собой, как старая дева-горничная, у которой подлый любовник похитил и невинность, и все ее сбережения. Кстати, если перевести этот сюжет на язык политики, то с тобой все так и было, честное слово.

— Ты делаешь успехи, Карел, эта параллель между мной и горничной очень недурна, действительно недурна.

— Вот видишь, Дойно, ты сделал мне скромный комплимент, а я уже покраснел от удовольствия. Да, какую власть могли бы иметь над Карелами все эти Вассо и Дойно — и кого вы из нас сделали: своих же собственных палачей, прислужников какого-нибудь Супер-Карела.

— А откуда ты знаешь о моей встрече с Альбертом Грэфе?

— А мы слегка присматриваем за ним все это время. Так, из любопытства. Сначала он чуть было не ушел от нас, но потом, когда поссорился с этим своим приятелем, министром…

— Каким еще министром?

— О чем же вы с ним говорили, если ты даже этого не знаешь? В свое время, еще в Германии, этот Грэфе познакомился с одним норвежским товарищем, и тот просто помешался на Грэфе. Потом этот товарищ — он, конечно, остался в Норвежской рабочей партии[77] — пошел в гору, а теперь стал министром. Уйдя от нашей слежки, Грэфе обратился к этому своему приятелю, тот немедленно выслал ему хорошие документы и деньги и принял у себя. Но прожил у него Грэфе недолго, так как приятель не дал себя убедить, что Норвегия должна немедленно порвать дипломатические отношения с нацистской Германией. Грэфе предложил ему компромиссное решение: пусть тогда он сам выразит публичный протест и подаст в отставку. Но норвежец не пошел и на это, и тогда Альберт Грэфе взял и ушел от него неизвестно куда. Сначала он немножко поголодал, но потом устроился работать в порту, через день. Работать каждый день у него нет времени — он читает книги, учит языки. Выходит, с тобой ему повезло больше, чем с министром: тебя-то он убедил пойти на смерть.

— А об истории с Зённеке ты знаешь?

— Конечно, как только меня выпустили, мне пришлось заниматься его делом. Я с самого начала думал, что ему устроят похороны без прощания, то есть обойдутся без процесса. Но привез я тебя сюда не затем, чтобы говорить о Зённеке. Мне поручено разобраться с тобой, а не с ним. Закажу-ка я чего-нибудь выпить, разговор только начинается, а у меня уже во рту пересохло.

Переговоры Карела с официантом затянулись. Они должны были касаться лишь выбора напитков, но к концу их официант уже знал, что Карел — вице-директор картеля крупнейших балканских производителей табака и что сегодня он твердо намерен превратить одного из своих конкурентов — Дойно — в союзника. Официант понимал, вероятно, что две большие пачки сигарет по сто штук в каждой были сунуты ему в руки не без задней мысли — сделать рекламу фирме, но тем не менее проникся к нему уважением. Дойно, не без удовольствия наблюдавшему эту сцену, пришло в голову, что сила Карела и его Супер-Карелов заключается именно в этом: они были гениями обходных маневров. Они тратили колоссальные средства — люди тоже были для них только средством, — чтобы всех и вся убедить в своей непогрешимости, свалив на других вину за свои огрехи. И пусть во время затяжных обходных маневров утрачивалась их главная цель — черт с ней, с целью, они оставались верны своему убеждению, что хитрость, помноженная на жестокость, переборет любую силу.

Дойно все еще не понимал, к чему ведет Карел этот их «самый последний» разговор. Карел действительно любит его и хочет спасти, но что он понимает под «спасением»? И кто отважится по достоинству оценить глупость хитрецов? Спичек нет? Подожжем-ка на пробу целую улицу! Пока горят дома, спички не понадобятся. Заодно узнаем, что за люди живут в этих домах, что хранится у них в комнатах, на чердаках и в подвалах. Кстати и объявим, что дома подожгли враги, чтобы хоть на что-то потратить свои огромные запасы спичек, пока мы не успели до них добраться. Но потом, в будущем, говорят хитрецы, когда мы покончим со всеми врагами, мы сами будем делать спички, будем строить дома, много домов, лучше и краше старых! Это — гении обходных маневров, и каждый маневр влечет за собой два новых, все больше убеждая этих гениев в собственной нужности и незаменимости.

Официант принес напитки, еще раз поблагодарив Карела, и разговор продолжался.

— Я тут последнее время выпивать стал, — снова заговорил Карел, откинувшись в кресле. — Почему? Во-вторых, потому что стал трусом, а во-первых, потому что могу теперь позволить себе хорошие напитки. Да и женщины на меня скуку нагоняют. Тому есть свои причины, конечно. Это ты — или погоди, кто же это был? — ну да, это же ты говорил со мной о Горенко. Вопрос с ним, кстати, недавно был решен окончательно. Он во всем сознался, даже в том, что украл у трудящихся народов солнце и продал капиталистам за золотую самопишущую ручку весом в восемнадцать каратов или что-то в этом духе. Да, кстати, о женщинах. Только женщина могла довести такого человека, как Горенко, до признания в том, будто он и биологией-то начал заниматься, чтобы подорвать власть рабочих — чтобы, например, отравить рабочих в заводской столовой какой-то рыбой, которую консервируют где-то за две тысячи километров от этой столовой. Да, так я о женщинах. В каждой из них сидит самый обыкновенный агент тайной полиции. Почему я начал рассказывать все это? Ах да. Красотка, в постели которой ты пытался забыть о своей всемирно-исторической скорби, отдала нам твои бумаги. Правда, нам пришлось попросить ее об этом, но просили мы недолго — ради дела, конечно, ради мировой революции. Погоди-ка, я тут себе переписал, вот смотри, я ношу твои записки у себя на груди. Вот это меня очень развеселило: «Л. Д. всюду возвещает, что И. В. надругался над Святой Девой, сделав из нее последнюю б…, заразив сифилисом, гонореей и проказой. И несмотря на это, Л. Д. утверждает, что если бы ему хоть раз удалось переспать с этой последней из шлюх, то у нее тут же заросла бы девственная плева и весь ее позор можно было бы счастливо признать недействительным». Ну, и так далее. Эти идиоты несколько минут ломали себе головы, пока я не объяснил, что «Л. Д.» — это Лев Давидович Троцкий, а «И. В.» — отец народов, вождь мирового пролетариата, величайший философ всех времен и, кроме всего прочего, и солнце таджиков, то есть наш Супер-Супер-Карел.