Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Да, конца не избежать, и ничего страшного: он с нами давно. Он с нами задолго до своего начала, порождённое нашим стремлением к концу начало, собственно, заложено в нём. И как в начало заложена необходимость конца, так и в конец заложена неизбежность начала, и заложенная в конец неизбежность расставания — содержится уже в начальных, первых встречах: расставание уже и тогда с нами, прежде всех встреч. Вот, ещё ничего и не началось, а уже приходится расставаться, и от этого не уйти, возьмём хоть доброго нашего Адамо. Ведь после всего, что мы о нём узнали — от расставания с ним нам уже не уклониться. Разлука с ним неизбежна, но не только наша, от неё не уклониться никому, и это известно всем. Ещё до того, как все узнали Адамо, или нас, или всех других, задолго до начала повествования о них. Разлука известна нам, мы знаем о ней всё, и всегда держим это всё в уме в виде общего и частного её правила: она неизбежна, она всегда с нами. Это наша общая разлука, она уже тут. Это она уже накапливается сразу в двух местах, в нашем левом предсердии и в паху: просветляющая тоска расставания со всеми. Там ядовитые яблоки этого просвещения неуклонно наливаются роковой зрелостью.

— Понятно, добрые люди сожгли вашу Львиную Мадонну потому, что церковь решила поживиться за счёт наплыва богомольцев.

— Не знаю. Что-то не видать этих богомольцев, люди по-прежнему побаиваются заразы и после канонизации.

— Э-э, постойте, — вскрикиваем мы, спохватываясь, — что вы всё врёте! Убеждаете в том, что все эти ваши… люди шарахаются от Адамо, потому что боятся заразиться, а они вон сегодня слетелись к той бабе, как мухи, и даже лапали её! А поскольку мы уже установили, что в случае Адамо дело не в каких-то танцах, а в тайнах кооператива, так может — и та женщина замешана в них?

— Все знают, что от бабы к мужику зараза не пристанет. И наоборот. В этом деле всё строго расписано, как в Священном Писании, каждому своё: бабам бабьи танцы, мужику совсем другие… Да и не говорил ли я тебе: разве то сегодня была тарантуся? Баба и не видела настоящей, всё узнала по слухам, или нагляделась на картинки — а это всё равно, что играть по нотам. На картинках что? Только поза, да и то последняя. И никакого движения. Картинки не подскажут его, и никто снаружи не подскажет, движение должно родиться изнутри. Но что правда, то правда, все ждали и сегодня: а вдруг… Понимаешь? Мы всегда ждём.

— Понимаю, понимаю, чтоб тоже не упустить случай подработать. Только вот со строгостями, если не ошибаюсь, и с пристанет баба — не пристанет, совсем по-другому выйдет, если почитать Библию по-настоящему…

Выложив эту двусмысленность, мы замолкаем. Не потому, что нас коробит настырно двоящаяся, как при косоглазии или лихорадочной дрожи, смысловая игра любого высказывания, его вечное подмигивание. И не потому, что нас радует эта всегдашняя беготня туда-сюда между разными смыслами одного и того же, и мы умолкаем для того, чтобы в тишине полнее насладиться ею. Просто всё, что мы теперь говорим, само по себе давно уже лишено для нас всякого смысла. Сердце и пах продолжают наливаться предчувствием скорой разлуки, нет, зрелостью уже подступившей к нам тоски. Нас снова начинает подташнивать, и все наши слова произносятся лишь для того, чтобы скрыть это, больше ни для чего.

— Да, опять вышло по-другому, — сожалея, признаёт Тартини. — Да и с чего бы оно вышло по-настоящему, коли она не настоящая Кавальери. Забрала себе в голову, что родственница… А какая она им родственница? Третья вода на киселе.

Зуд пониже нашего затылка, в том месте, где все взгляды остальных участников действа сливаются в один общий, становится совершенно нестерпим. Мы поудобней укладываем спину в корытце, втираем лопатки в спинку стула, вправо-влево, и найдя оптимальную позицию — накрепко впиваемся ими в подтрескивающий пластик. Теперь этому взгляду трудней будет сбить нас с устойчивой позиции: то, что поддерживает нас теперь — не прежнее, полузабытое, шаткое равновесие мер. Корытообразная спинка стула и уложенный в неё, опирающийся на неё позвоночник, подтянутые живот, желудок и ягодичные мышцы вот что требуется от нас, чтобы поддержать наше сопротивление вызванной этим взглядом тошноте и зуду.

Не забывать и о руках: они и в такой жёсткой поддержке остаются свободны. Они содействуют общей устойчивости тела, помогают во всех видах вращения на стуле, придают вращениям форс. Ну, а вращение — вершина всех движений танца, что женского, что мужского. Оно способно включить в себя все другие движения, от мелких подрагиваний кончиком указательного пальца — до прыжка, и сделает это, чуть позже. Особую роль руки, конечно, сыграют в больших прыжках, где, энергично содействуя взлёту и задержке в воздухе, oни одновременно сохранят и подчeркнут рисунок раскованных, свободных поз. Освоив мелкое дрожание пальцем, легко перейти к большому прыжку, он ведь, собственно, то же вздрагивание, только увеличенное. Прыжки — это большая дрожь, а прыжок с вращением — это вращение дрожи. Тщательно выученные и тщательно соблюдаемые в тренировочной работе позиции рук можно переступать, если это необходимо. И вообще отступать от академических канонов, если этого требует пластический смысл исполняемого. Когда, например, нужно свободной пластикой передать страдания распинаемого, корчи сжигаемого живого тела. Его смердение без малейшей адаптации, без примесей накопленных за пятьсот лет ладанных благовоний.

Мы прижимаем одну ладонь к паху, другую — к сердцу. Это действительно выразительная поза, точнее, движение: ладони не просто прижаты — они продолжают жать неуклонно созревающие в этих местах плоды, давят их, мнут. Выжимают из них… но что? Какая разница, если эти движения отлично передают то, что не каждому доступно передать словами, и то, что должны скрывать все слова. И они не могут пройти незамеченными, как это делают робкие слова, так вызывающе они требуют заметить их.

— Болит? — тычет пальцем в наше брюхо Тартини. У него совсем трезвый взгляд. Да он вовсе и не был пьян, совершенно ясно: только притворялся пьяным.

— Немножко… — вынуждены признать мы.

ОГНЕВАЯ ПОЗИЦИЯ

— Уж не заболела ли ты, дочка? — подпускает скрипач ласковую нотку в своё хрипение.

— Это всё от вашей жары, — пускаем и мы в ход отработанный приём. Значение чрезмерно заботливой нотки понято нами отлично: это внятный сигнал, что наступает пора прощаться с ними всеми. А чем проще, каноничней приём — тем легче проходит расставание. Разлука, как и многое другое, тоже облегчается с помощью принятых приёмов. С их помощью она сама становится облегчением, как и должно быть у свободно владеющих базовыми приёмами людей: если люди действительно свободны, они свободны и от горечи разлук.

— Всё?

Взгляд его серьёзен, фальшивая маска спившегося идиота отпадает от него. Вся лишняя, не нужная больше лепнина осыпается, теперь скрипач настроен на серьёзную работу, готов начать её хоть сейчас. Раньше он вроде и не глядел по сторонам — а теперь вон переглядывается с другими, будто проверяет, на месте ли необходимое его solo сопровождение, готов ли к работе хор. А он, по всей видимости, готов вступить давно, отвечает своему солисту такими же серьёзными взглядами. Но может быть, эти взгляды — часть уже идущего вступления, последний его элемент: короткий переход к основному материалу.

Что ж, и мы готовы подыграть им, приподымаемся и усаживаемся в полоборота к ним, так что угол сиденья стула показывается между нашими растянутыми портняжными мышцами, выдвигается оттуда им всем навстречу, как защитный рог. Так поступает при надвижении опасности львица, напрягает мышцы и поворачивается к ней лицом, чтобы с готовностью встретить её, изменяет позу но не изменяет самому достоинству своих поз. Конечно, она не знает, что именно вся эта окружившая её справа и слева, и спереди, шакалья стая предпримет в следующий миг. Но пока ещё тянется, длится миг этот, и все шакалы пока только смотрят на нас. Так что, храни нас теперь Бог. С нами Бог, а с ними Дон Анжело, предводитель всех убийственных ангелов цирюльни, посредник между человеком и кооперативом смерти. Оказывается, он находится совсем близко, прямо перед нами, чуть правее наших коленей, в двух шагах от них. Ещё один шаг — и он наступит на нашу ступню.

Мы с достоинством, не спеша убираем тапочек с его пути, задвигаем ногу под стул, но тут же выдвигаем назад: вперёд. Сопровождающие движение звуки, шарканье и визг подмётки, вызывают у нас улыбку, и мы используем её, чтобы передать отсутствие в нас страха: удлиняем её. Это правда, страха действительно нет, мы уже, кажется, успели расстаться с ним прежде, чем со всем другим. Сейчас даже очевидная опасность, что нас могут пристрелить из собственной «Беретты» и выдать убийство за самоубийство, уже не устрашит. Как и выполнение этой простой комбинации.