Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

— Вам так жить хочется? Это ваше кладбище — разве это жизнь? Мы желаем вдохнуть в вас, отмершую половинку души нашей, настоящую жизнь, вы все мумии, эй, вы! — привстав на цыпочки, но и продолжая сидеть на стуле, мы обнимаем руками всю комнату и всех в этой комнате.

— Вы спите, и мы желаем пробудить вас: бодрствуйте, приказываем мы вам. Или мы вас заставим бодрствовать насильно. Ваш сон — сон смерти, сон мумий, но мы и в мумию вонзим свой хобот, отложим ей под шкуру свои личинки. Вертимся себе? Не только, и не надейтесь. Воя, мы пробудим и вас, никто не отвертится. Не вертеться, не вращаться среди жизни — не жить, так было и будет: так есть. Знайте, мы и в вас разбудим наш голод жизни, как бы этот прекрасный зверь в вас ни почернел и протух, да, он мёртв и провонял. Мы расшевелим этого мертвеца, заснувшего в вас, своей могиле, вдуем в него жизнь, ибо вырабатывать веками её технику или пластику — это не всё, надо вдохнуть во все её приёмы дух жизни. Восстань мёртвый, вдуваем в вас мы, и ходи, вращайся в обществе живых. Вы кладбище, трубим мы, выдувая из вас трубные звуки, вы мертвы, ваши движения фальшивы, они — скованные могилами позы и застывшие жесты мертвецов. Да, мёртвые умеют принять и держать позу, но не проделать живое движение. Проклятые, изгнанные из жизни, вы принуждены ползать на чреве во прахе своём в своих могилах. Вы внизу, мы вверху, мы зубаты, вы беззубы. Не выделяется желудочный сок ваш, и вы принуждены пожирать не живую пищу, а предков своих умерших прежде вас мертвецов, предпочитая старейших, мертвейших из них. А мы голодны и жаждем, мы глодаем себя и своих живых детёнышей, предпочитая любимейших, живейших из них.

Мы ещё шире разводим руки в открытейшую позицию, заводим их за спину и склоняем голову, как это принято делать, раскланиваясь. Исподлобья обводим публику взглядом, чтобы узнать, достаточно ли она восхищена нами. Сложив губы трубочкой, отдуваем занавесочку из лохмотьев кожи, свешивающуюся со лба и мешающую видеть. Из-под бровей, сведенных в одну суровую бровь, сияют наши подведенные золотыми тенями глаза.

— Это их жизнь, их кладбище! — в панике восклицает Дон Анжело, вытянутым указательным пальцем обводя зал ресторана вслед за нашим взглядом: слева направо. Знает, что под нашим натиском снова заколебалась почва под его ногами, власть опять выпадает из рук. — И оставьте их в покое! Как бы вы там, наверху, не корячились, оставьте нас внизу в нашем покое…

— Покое, это так вы называете свои корчи на площади!

— Ну, там у вас, на севере, корячатся почище… Знаете, что? Как бы вам не пришлось тут с нами наплакаться, вот что я вам скажу. Да, летите-ка поскорей домой, барышня, в свою Европу, вот что я вам скажу, чтобы не пришлось вам тут плакать.

— О, мы отлетим к себе наверх с весёлым хохотом, не со слезами разлуки. Ведь и улетая куда-то, разве можем улететь откуда-нибудь, если мы повсюду, и повсюду дом наш? Улетая остаёмся, кончая труды — отдыхаем в новых созданиях своих. Пусть эти слёзы выступают на их глазах, не на наших, пусть там открываются очистительные источники слёз: жизнь спустилась к вам и уже вселилась в вас, а вы по-прежнему не хотите жить, как же вам от этого не плакать? А мы, вскрыв источники, никуда от них не уходим, возвышаемся над сотворённой нами жизнью на облегчённых крыльях, с облегчением усталости после честной работы, трудного рабочего дня. Мы говорим вам: да, мы снова посетили кладбище жизни, но опять не смутился наш дух. Он дышит повсюду, как и всегда, и мы не прощаемся с вами.

— Всегда! — ловко перехватывает наше громыхание любезнейший Дон Анжело. Его голос невозможно отличить от нашего, так ему удаётся перехват. — Что ты можешь знать об этом, однодневка? Ты даже не знаешь, как долго находишься здесь, у нас, заброшенная к нам вниз: день, десять суток, двадцать лет? Дни наши, барышня, днями не измерить, у всегда нет мер, и у календаря нашего вырваны за ненадобностью все страницы.

— Нищие духом, вы все слыхали господина своего? С вами не прощаются не потому, что нет календаря, а потому что вы его испортили, и срок возвращения нельзя назначить, потому что нет никаких сроков. Слыхали, смертные, вы своими руками длите наложенное на вас проклятье, делаете его бессрочным, бессмертным! Будешь ползать всегда, как и прежде, в дерьме своём на чреве своём, и ты, дурак ты эдакий.

Последние слова, противоречащие стилю всего высказывания, нам приходится добавить, поскольку любезная гримаса на роже дурака давно уже, оказывается, превратилась в злобную. И шипящий свист между зубами — в скрежет металла зубов о металл языка:

— Всё, что ты тут наблеяла, козочка, проблеяно про тебя. Всё сходится, во всех деталях. Это ж надо, промычала, что из небесной полиции, и думает запугала всех до смерти! А вот мы тебя спустим на землю и поставим на рога. К сожалению, иногда действительно приходится прибегать к насилию. У вас там наверху всё нектар, да амврозия, такого у нас, конечно, не найти. А всё же не такие уж мы нищие, чтоб дорогих гостей совсем не угостить… Только чур, красотка, не блевать, и благодарить нас, как это у нас на нашей земле принято. Не забывать прибавлять: дон.

Что ж он cделает для того, чтобы воткнуть нам в рот это сладкое для выскочки словечко, этот излюбленный кусочек его сладкого пирожка? Как собирается принудить нас прожевать этот кусок давно прогнивших мощей, осколок речи, напоминающий обрывок похоронного звона, предназначенный для того лишь, чтобы им подавиться? А вот как: пытается запихнуть нам в постоянно раззявленный рот огромное червивое яблоко. Мы ожесточённо вертим головой, пытаясь увернуться от навязанного нам подношения. Обеспамятевший от страха скрипач задвигается вместе со своим стулом в угол, ищет спасительную трещину. Чтобы забраться в щель поглубже, опрокидывает стул на задние ножки, прижимаясь спинкой к стене. Cтул кряхтит.

— Мы тебя раскусили давно, мошенник! — отплёвываемся мы от принудительных даров, отвратительной взятки. — Всё тут скупил, а налогов платить не хочешь, потому и замаскировал свой притон под цирюльню… Но нас тебе не купить, сколько с нас за угощение?

Двумя кулаками мы отталкиваем притиснутое к нашей груди брюхо, и Дон Анжело роняет поднос. Звон бьющегося стекла подобен хрусту электрического разряда, треску молнии, грохот ударившего в цемент железа подобен грому. Чтобы устоять на ногах, Дон Анжело делает встречное движение верхней половиной корпуса, склоняется к нам и упирается ладонями в наши колени. Его усы щекочут нам ноздри, наши тела сливаются в одно, две фигуры дуэта — в одну, заимствованную в другом месте, взятую сюда из adagio не свою, краденую заключительную фигуру. Выдержанная томительная пауза заполняется сопровождающими молнию и гром барабанными раскатами эха: это скрипач, в противоположность цирюльнику, наконец-то находит подлинно своё место, брякается вместе со стулом на пол. Но никому до него нет дела, он не в силах отвлечь внимание всех от нас. Все слушают нас, смотрят лишь на нас. И надвигаются: только на нас.

— По старому знакомству — ничего. Не так уж мы скупы, — продолжает благодетельствовать Дон Анжело. Одеколонное гигиеническое зловоние проникает в наши ноздри. Вползает там в трещины, ложится в них, подобно гиене, и растравляет их своим гниющим духом. Из глубин трещин навстречу ему встаёт зудящая боль. Дон Анжело нежно улыбается ей:

— Что сказать тебе ещё? Допустим, я полюбил тебя. Но я всё равно остаюсь одинок, ты не любишь меня. Я и сам не могу любить себя, так я одинок. Ты не полюбила меня, хотя и признала. И что же? Несмотря на признание, ты продолжаешь отплясывать свою тарантусю. Если признание — условие для прекращения пытки, то почему же пытка не прекращена? Потому что я не ограничен условиями, безмерно щедр, и дары мои безмерны. Жри и благодари, это всё.

— Ап-чхи! Нет уж, мы заплатим, — с отвращением бросаем мы: его рожа густо обрызгана содержимым нашего носа. — Мы привыкли за всё платить.

— Это чем же? Говорят, у тебя ничего нет. Кроме вот… этого наличного.

Дон Анжело ущипывает жирными пальцами борт нашего жилета, сопя — отгибает его.

— Берёшь только наличными! — отбиваем его липкую лапу мы. — Знаем, слыхали… А мы тебе выпишем чек, от папочкиного имени. Не бойсь, наш папочка оплату гарантировал. Он платит всегда, на него можно положиться, он не изменит: он неизменен, как никто, потому что он — постоянство изменений. Папочка за всё вам всем заплатит, будьте уверены, ничтожества, вы, постоянство ничто! Он прострёт руку и извлечёт вас из тьмы — из ничего, и сунет обратно в ничто. Он накатит на вас волной, нанесёт новый узор на ваш песок, и откатится назад, домой. Не вы, протухшее мясо, пища его: он питается собой. Он сам свой мотив и себе причина, сам даёт себя себе. Неутолимость его голода обеспечивает ему пищу, пожирая себя — он питает своё постоянное бытие. Он всегда есть, и видит всё! Немигающий, он и сейчас не отрывает взгляда от вас. Но только ли он смотрит на вас? Нет, он вам заплатит за всё.