Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

— Надо бы пригласить padre, — доносится из-за спины Дона Анжело робкое предложение. Кажется, мы впервые слышим выделенный из мычащего хора элемент, сумевший, осмелившийся вскрыть свой запечатанный рот. Элементу придан голос гунявый, будто козырёк его кепки натянут не на лоб, на ноздри. Ну да, восcтание развивается слишком медленно, но всё же можно сказать — успешно, при такой-то бедности на успехи… Как же, мы такие бе-едные люди, нам тут жить.

— Пригласите сюда моего папочку! — хохочем мы.

Самый бедный из его соотечественников, добрый Дон Анжело, конечно, должен сейчас попытаться спасти своё положение. Ему придётся покинуть полуоборонительную позицию и провести атаку, чтобы восстановить пошатнувшиеся свои позиции, ведь и ему жить тут. Это верно, где ж ещё, где он найдёт себе такое тёплое местечко? Покинув свою крепость и выдвинувшись ещё вперёд, он окажется в нашей власти вполне. Вот, он тут как тут, тошнотворнейше покачивает бёдрами:

— Потанцуем, красотка?

Наглость предложения подчёркивается данным ему голосом, змеиным шипением. Зубы его ядовитые ловко подскрипывают мелодии. Услыхав этот скрип, развязный храбрец скрипач — и тот весь сжимается, даже ноги убирает под стул.

— Пойди, пойди с ним, девонька, — высвистывает он робкой глиняной пташкой, скромнейшим порождением народных ремёсел, — а я вам подыграю. Не бойсь.

Когда обостряется противостояние, предатели в тылу, за спиной, обнаруживаются незамедлительно. Но и за спиной Дона Анжело кто-то подобострастно хихикает, ещё один голос из хора, или тот же самый. Что же, это всё, восстание кончилось, едва начавшись? Презренные рабы, мелкие чертенята, готовые покорно защищать своего мучителя, сатану-хозяина. Из-за их сервильного дыхания и нам тут нечем дышать, такие если и не пристрелят, то удушат обязательно: своею вонью. Да, воздух тигля — не благое сочетание лёгких элементов, а чистая сера, как и полагается. Не земная животворящая атмосфера, а придушившее у себя жизнь, ядовитое дыхание Сатурна. Выдыхаемые им сюда, на нас, сплавленные в однородную плазму тяжёлые элементы успешно раскаляют даже цементный пол, жгут подошвы, приходится и сидя — подпрыгивать ногами на полупальцах. Вот уж верно предсказывали, и тут не соврали: весёлая сценка! Веселье отражается и в поблескивающих со всех сторон глазках, и упрятанные в тень они улавливают его отсветы, отвечают на них танцующими огоньками из-под козырьков, словно в это укрытие сходятся для брачного танца возбуждённые пары светлячков.

Но мы не желаем разделять их веселья, поглубже вминаем наш круп в стул. Это крупное движение состоит из нескольких помельче: поёрзав ягодицами справа налево, мы крепко впиваемся ими в сиденье. Сомнений в том, что мы никуда отсюда не двинемся, быть не должно. Нас не сдвинуть с этого места.

Для уверенности в том, что нас правильно поняли, мы вдогонку подкрепляем всё проделанное удвоением, усиленным повтором: вскакиваем на ноги и немедленно усаживаемся снова. Налитые жидкостью тяжёлые наши ягодицы поочерёдно ударяют в пластиковое сиденье, как в тамбурин: там-пам. Сырые, они прилипают к нему, как куски сырого мяса к раскалённой скoвороде: шлёп-хлоп. И так же шипят.

Как бы быстро, tempo rapido canonizzare, ни проделано это движение, какой бы краткой ни была пауза между двумя позами — стоячей и сидячей, нас успевают перехватить в мёртвой точке между ними. Сначала забытый зонтик шмякается с наших коленей на пол, последовательно ручкой и шпилем: тра-та. Потом кто-то мощно подталкивает нас слева в плечо, а справа — ущемляет ягодицу, будто выщипывает из неё клок шерсти. Благодаря этому вспомогательному приёму мы и шлёпаемся на сиденье с таким ускорением, словно нам подкосили коленки. Наверное, эта помощь и есть их благоговейная поддержка. Ей придан голос из хора визгливый: мотай-ка ты отсюда, барышня, пока не поздно. Это выражение передано не словами, слов не разобрать, одной лишь интонацией.

Дон Анжело, сама любезность, уже в полушаге, его брюхо упирается нам в нос. Справа, у его жирного бедра, особо приближённый слуга: мальчик лет четырнадцати с подносом в руках, не иначе, тот самый родственничек с Мальты. Этот педик перенял у аристократов не только латифундию, а и все их скверные обычаи. Ничего удивительного, все выскочки так поступают. Если посчитать, сколько жертв на их счету… Но каждая им зачтётся, так же, как зачтётся каждому спасение хотя бы одной из них. Прежде всего следует дать жертве понять, что ей нечего бояться, у неё есть к кому обратиться за помощью. Мы наклоняемся к несчастному мальчику и шепчем ему — неважно что, важно как, интонация должна быть интимно-поощрительной:

— Скажи-ка, малыш, сегодня и вправду воскресенье?

Шептанию нашему придан присвист, так что оно услышано всеми. Развратный малыш испуганно отскакивает подальше от нашей надвинувшейся на его помятую мордочку разгневанной маски. Гадчайше ухмыляясь, хозяин перенимает у слуги потерявший равновесие поднос. На подносе всё великолепное, щедрое разнообразие его меню: кусок пирога, выдаваемого за фруктовый, но по виду — без всякой начинки, из скупости, червивое яблоко и стакан молока.

— Я сам обслужу гостью, — поспешная скороговорка сопровождает движение подноса к нашему рту, хозяин спешит поскорей проявить всё своё гостеприимство, потому поторапливает и нас: — Ешьте скорей, signora, не стесняйтесь. Голодным не до стеснений, мы-то такое вполне понимаем. Лучше уж вас накормить чем-нибудь из своих запасов, а то вы так жадно глядите вокруг, будто собираетесь сожрать нас.

— Вы точно так же глядите, — огрызаемся мы, перенимая всё же отсветы общего веселья своими глазами. — В вашем раю, небось, даже хозяевам жизни, гиенам жрать нечего. Такие вы бедные…

И сразу переходим на октаву ниже, но оставляя прежний уровень при себе в облике обертонов, дополнительно углубляющего основные звуки их эха:

— А я голодаю не по хлебу, по любви к себе, а есть ли она в вашем меню? Я — сам голод любви как он есть, и любовь — хлеб мой насущный. Меня не насытить ничем, насыщение мне не знакомо: мой голод бесконечен, ибо всем моим свойствам нет конца. Голод ваш — крупица моего голода, его легко удовлетворить хлебом в пустыне вашей, и ваша жажда — капля моей жажды, она и испаряется в пустыне от капли воды. Один бутерброд — и вы пресытились, а мне пресыщение не грозит. Мой голод не удовлетворить никому, мне самому не удовлетворить его ничем, ибо он вымерен не по бутерброду, по мне. И я голодаю по себе, по тождеству с самим собой. Меня может насытить только всё моё, если я пожру себя, но пожрать меня всего нельзя и мне самому, ибо бесконечность во всём — всё моё свойство.

— Но мы и впрямь люди бесконечно бедные, signora, — не слушает нас Дон Анжело, толдычит своё параллельно нашему. — Обречены очень много и тяжело трудиться, чтобы заработать на корку хлеба. И вынуждены насыщаться ею, как бы мала она ни была. Ничего не поделаешь, так нам заповедано, а что дано — то дано, и надо смиренно этим обходиться. Берите с нас пример, нет устриц берите простое яблоко, боитесь брожения в кишечнике от яблок — берите корочку хлеба посуше…

— Да-да, — охотно подтверждаем мы, — по слухам, так это и принято делать: кто на яблочко не клюнет, уже научен, того искушают хлебом. Конечно, вы вынуждены тяжело работать, рабовладелец! По вам видно, как тяжело вам достаётся хлеб, и по самому хлебу видно, что это за работа. Вся Европа в мае цветёт, лопаются почки, растут листья, распускаются цветы… Поют повсюду птицы. И только у вас тут пустыня. Вы всё уничтожили в погоне за наживой, всё, что вам давалось для нормального свободного труда: засушили землю, воду испарили, все деревья извели, даже телефонные будки посносили!

— Не думаю, чтобы телефонные будки дал нам Бог, — сомневается Дон Анжело. — Начто бы это, для связи с ним? Но это неважно, своему начальству вы можете позвонить моим аппаратом, если уж оно не обеспечило вас всем необходимым.

— Говорите, бедные? — переходим в наступление мы. — Даю совет: вашему кооперативу надо поактивней размножать бумажные наклейки, и чтобы делать это без опаски и самоограничений — его предводителю следует исправно платить налоги. А членам этого кооператива наоборот: необходимо перестать неуправляемо размножаться, и для того выпустить на волю своих женщин.

— Понятно: как вас, — отражает он нашу контратаку так легко, будто нас вообще тут нет, и он находится в своей пустоте, а чья-то там атака на него происходит в своей. — Звоните туда, откуда вас выпустили, в свою Европу, телефон в соседней комнате. Счёт я оплачу сам, хотя мне до ваших забот нет дела. Нам всем нет дела и до этой вашей… Европы. Вы там все наверху, говорят, богаты, а всё равно, что ни день — богатеете ещё, богатство всё растёт и растёт. У вас там наверху всё вокруг без остановок растёт и меняется час от часу, и потому вам нужно быстро вертеться, чтобы не упустить своё богатство. А мы внизу, повторяю, мы люди бедные, униженные. Зато покорные судьбе, предпочитаем, чтобы всё оставалось по-прежнему: пусть бедность, но гордая, без вашей некрасивой суеты. Чтоб вам знать, мне земля не с неба свалилась, досталась отнюдь не по наследству, что бы там ни говорили злые языки. Я из бедной ветви нашей семьи, с юности зарабатывал на жизнь собственными руками. Этот мой дядюшка содрал с меня порядочные денежки, всё, что я накопил, и ещё пять лет я ему выплачивал остаток. Да и какой он мне дядя, так, седьмая вода на киселе… Но я всё равно купил его имение, потому что уважаю свою семью, купил не из-за наживы, а чтобы собственность из семьи не утекала. Всё должно оставаться по-прежнему, так, как было задано с самого начала. А если б её купил кто-нибудь из ваших… И второе имениe я заработал, не украл. Тот паршивый аристократишка в Калабрии уже был готов продать своё поместье какому-то типу с севера, из Вероны. Ему что? Всё спустит, лишь бы мальчиков ему не мешали щупать. А где именно щупать — ему всё равно. Поместье он погубил, и купил я всё вместе с долгами. И там, и тут люди были просто голодны, и я сам работал, и работаю, не покладая рук, такой я помещик. И бедных мальчиков из нашей семьи я кормлю не за то, что щупаю их, а за то, что приучаю работать. Нас всех это устраивает, понимаете? Все мы хотим одного, чтобы всё оставалось по-прежнему. Да, мы не желаем никаких перемен, и больше ничего не желаем! Оставьте-ка нас в покое и вы. Вертитесь? Ну и вертитесь себе сами, у себя. Так нет же, вы являетесь сюда и вертите задницей тут… Живёте себе там у вас? Ну и живите себе, и оставьте нас ради Бога жить, как нам хочется. Мы же вас не трогаем, но и вы уж нас, пожалуйста, не трогайте.