Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

— Вот те раз, да ты ж, говорят, там и остановилась, дочка! Этот дом принадлежит famiglia Кавальери уже… лет четыреста, не меньше. А может и всю тысячу.

— Тысячу? Любопытно, манускрипту Guido d`Arezzo как раз столько. Может, он находится там, не в церкви?

— Guido, из Arezzo? Про такого Кавальери не слыхал. До последней войны дом принадлежал другим Кавальери, которые из Таranto. А эти их родственники, которые сейчас владеют, то ли откупили у них дом, то ли в наследство получили… Мне-то какое дело до этого?

— Постойте… Так вы играли в этом, его доме! — вскрикиваем мы, поражённые тем, с каким опозданием нами осознаётся такой важный для нас факт, мы-то никак не можем утверждать, что нам до него нет дела. — Неужто я опять угадала, и его мама действительно… и вас приглашали лечить мать самого Адамо? Или сестричку?

— Ну да, в этом доме раньше было полно народу… Когда был ещё жив отец Адамо.

Уклоняясь от прямого ответа, или от прямой лжи, на которой было бы легко попасться, скрипач подносит ко рту почти опустевший стаканчик. Его трясёт уже заметно меньше, зато нас трясёт всё свирепей, будто часть его тряски передаётся нам. Она вытряхивает из нас обрывки смеха, или, может быть, этот отрывистый смех нас и трясёт, и продолжает трясти:

— Па-па, его па-поч-ка! Я всё поняла! Так, значит, всё же и мужчины, бывает, у вас поплясывают? Должно быть, это… тут у вас особенно постыдно? А как же!

— Бывает-бывает, поплясывают, отчего ж не поплясать, когда в мужчине чересчур много бабского. Но ведь Адамо стыдно не за папу, за себя. Сам он это… — передёргивает скрипач плечами.

— Что — это? — невольно копируем его движение мы.

— Поговаривaют, оттого и не смог он закончить свою учёбу, — рассматривает скрипач свой пустой стаканчик, поворачивая его туда-сюда. — Вот уж кто баба, так это он. Ничего удивительного, что его бросила жена.

— Так вот оно что! Сам Адамо!

Первый кожистый слой, первая пелена, покрывающая хранимые немыми мумиями секреты, вскрыта на удивление легко. Упрямство в обучении приёмам вскрытия заслужило дары, терпеливые репетиции не прошли даром. Теперь и сладость полного разоблачения всех секретов не за горами, она уже тут, на кончике языка и на губах, произносящих имя первого из них, впившихся в приоткрытый краешек тайны. Теперь всё исподнее их тёмной предыстории выступит наружу, вся так упорно ими утаиваемая история их преисподней, этого мрачного городишка, непременно прояснится.

В то же время тайну хорошо бы оставить такой, какая она есть, какой дана: тёмной и глубокой, с невскрытыми подвальными этажами, невысказанной, умолчанной. Оставаясь в недрах своих глубин, она куда слаще, умолчанная, она мёд в недрах трупа льва, а что слаще такого мёда… Так что же, остановиться на этом, не вскрывать больше ничего, прервать наше интервью? Но над глубинами молчания так сладко балансировать, зыбиться, так и не падая вниз, в пропасть самого молчания. Но сама тайна остаётся вполне таинственной, лишь когда полностью скрыта в преисподней своей тьмы, когда её саму не видит никто: когда никому не известно, что она вообще есть. Если тьма настолько прояснилась, что названо имя тайны, если уже известно, что тайна есть, — она уже не вполне тайна, её нет. Если тьма прояснилась до того, что уже названо её имя: преисподняя, если известно, что она есть, — она уже не вполне тьма, она освещена, её нет. Так что же, разговор следует всё-таки продолжить, продлить его до полного освещения всей тайны преисподней, чтобы убедиться: вот, никакой тайны вовсе нет, чтобы и духу её больше не было — и чтобы она поэтому снова могла быть?

Противоречивые, такие смутные, такие… женственные желания. Без нежностей если — то бабские, первобытно инстинктивные, неразумно слепые. Между тем, не так уж хитра эта задачка: сам свет только во тьме светит, и чтобы свету сладкого разоблачения тайны как-то быть, нужна тайна. Вот и всё, не только простому, сложному тоже можно дать простое пояснение, описанием попроще упростить. Так неужели же достаточно надеть на человека женскую рубаху, чтобы выявить в нём первобытную самку! Верно утверждают, весь мир — первоначально самка, и только благодаря искажениям кое-что в нём превращается в самца. Но можно и наоборот: прижми любого самца к стенке, копни его поглубже — и самка выступит из него наружу. Взрой его недры — и она тут как тут.

— Вот, значит, почему он от меня так шарахается! Теперь всё понятно. Значит, поэтому он не отходит от своего порога, и вообще ходит не дальше уборной. Он, по-вашему, опасно болен, и вы его заперли в клетке, изолировали от других. И сами боитесь к нему подходить, чтобы не подхватить от него… Значит, ваша ненависть к нему от страха. Бедный парень!.. Ну да, потому на него и давите, чтоб убрался, чтоб отдал гостиницу. Мол, тебе же, парень, будет лучше, а вдруг твой домик невзначай сгорит? Нет, правда, можно ведь и сгореть живьём вместе с домиком! Разве такое случится впервые, если вдруг такое случится? Разве такие случаи противоестественны? Ну, а свидетели того, что этот пожар самый естественный из естественных, тут всегда найдутся.

Мы киваем за спину, не оглядываясь, не желая новой встречи со взглядом Дона Анжело и, конечно, такими же взглядами уже обученных им его ангелочков. Но и не глядя туда, мы отлично ощущаем их объединённую тяжесть нашими лопатками.

— И притом всегда можно сослаться на жару. При такой африканской жаре самовозгорание, мол, неизбежно. Не только собственности, но и самого собственника, не так ли. Я уже знакома с этой точкой зрения. Только вот ваша пыль, к сожалению, может помешать гореть всему, как следует. Слишком её много. И ветра нет, чтобы раздуть пожарчик… Но можно поддуть ротиком, так, между делом, разве нет?

— Это точно, наша жара из Африки, — соглашается скрипач. Напрасно, мы ни за что не поверим в это его демонстративное непонимание того, что ему говорится: всё это и ребёнок бы понял, любая бессловесная тварь. — И пыль оттуда. Ветром её наносит, это тоже верно.

— Каким-таким ветром! Я тут у вас успела соскучиться по ветру, за один день. А уж как по деревьям под этим самым ветром! Быстро меня тут у вас переучили, спасибо, научили: раньше ведь на духу не переносила и самый слабый ветерок.

— Скажи спасибо за другое, девонька, что не застала его. Сирокко, может, слыхала? Ты-то сама откуда, сверху? Слышу, слышу по выговору, с севера… А у нас говорят — из самой Германии, врут? Но уж лучше бы из Германии, чем сверху, у нас внизу северян не любят. Как ехала к нам, через Potenza?

— Нет, снизу, через Taranto, — не удерживаемся мы, подпускаем опять немножко иронии: это ж надо, как они все тут обожают географию! А когда дело доходит до путешествий, так ни один из её любителей не высунет нос дальше конца коридора. Если, конечно, уборная находится в доме. Если она вообще, разумеется, есть.

ОТСЕЧНАЯ ПОЗИЦИЯ

— Но давайте оставим это глупое остроумие, — предлагаем мы, — приступим к серьёзной работе. Итак, теперь понятно, почему ваш padre так любезен со мной, он воюет с языческими пережитками всерьёз. Вот эта повсюду поналепленная разгневанная Мадонна — что она такое: декларация об объявлении войны, его воинственная булла?

— Да ведь церковь всё ж таки канонизировала Мадонну Сан Фуриа, отчего ж не клеить-тц-тц? — прищёлкивает он языком. — Ха-ха, ты бы, мамочка, посерьёзней готовилась к своей работе…

— Я приготовилась, и знаю, что с канонизацией такого необычного изображения были проблемы, — врём мы без запинки, честно глядя ему в глаза, так похожие на наши: с такими же красными прожилками, со скопившимися в уголках, сгущёнными пылью выделениями. — Потому и хочу в них разобраться, с вашей помощью. Потому я и приехала сюда, глянуть поближе… на причину проблемы. И заодно понять, как это в сегодняшней церкви уживаются социалистические тенденции и средневековый догматизм. Кое-что мне удалось уже выяснить, увидеть собственными глазами, например, какими приёмами церковь адаптирует не подобающие её канонам явления, которые она не в силах предотвратить или уничтожить. Она превращает их в пошлый китч, в массовое ремесло, но и этого мало: в переводные картинки. И только лишив чистый первоисточник его содержания, загрязнив его — церковь объявляет источник святым. Понятно, ведь свободно проистекающим источником невозможно управлять, он течёт, откуда хочет и где хочет. Но можно перегородить его, направить в другое русло, в несколько русел, ослабить и измельчить… Возможно, именно этим объясняется раздражение вашей Мадонны. Она свирепа, как львица, которую лишают свободы, чтобы показывать в цирке. Это шутка, а если всерьёз, то я уверена, что это её выражение — позднейшее приобретение, следствие неумелости ремесленников, изготовляющих картинки, а не рассчитанный приём художника-примитивиста. Уж в этом-то я разбираюсь: это искажение, возможно, совсем иначе исполненного оригинала. К сожалению, я его пока не видела, только глиняные и бумажные подделки под него, а хотелось бы глянуть на чистый от поздних наслоений образец. Ведь он существует, не правда ли? И заодно вот что: я хочу услышать ту оригинальную мелодию, которую вы играли… для Адамо! Сыграйте её мне. Хотя б один мотив!