Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

Папоротник и ландыши

Когда я был очень юный и жил в деревне, получая там свое образование в виде гогочущих гусей, жуков-солдатиков, красных с черными крапинками, бегавших под липой у полусгнившей скамейки, и неустойчивого челна, качавшегося над отражениями ив и среди уставших от собственной красоты белых лилий, над которыми дрожали стрекозы, а также в виде первых мыслей, нелепых, как мой непомерно излишний рост, тогда молодая женщина позаботилась довершить мое образование среди папоротника.

От его запаха у меня дурманилась голова и болели глазные яблоки, словно я отравился. И я не любил дубовую рощу за рекой, потому что там было особенно много папоротника. И хотя там пели соловьи, ползали ужи и цвели ландыши по углублениям — на влажной черной земле этих углублений ничего не росло, а только пылало зеленое пламя ландышевых листьев, — я эту рощу не любил.

Но она была гораздо старше меня и любила именно эту рощу не за ландыши и соловьев, а за удаленность от деревни, которая все видит и знает, если не хорониться вдаль, вглубь, в мрак и в тишь, и ей было наплевать на запах папоротника, потому что ее здоровье было гораздо выше этого, и она выбрала именно эту рощу и именно меня, за мой непомерный рост, как я понял, когда стал глубоко взрослым. И там, полностью схоронясь, она заставляла меня бегать за ней в чем мать родила, и бегала за мной в чем ее мать родила, и заставляла меня бить ее и сама била меня, чтобы я понял звериную сущность человека, скрытую одеждой от посторонних взглядов и точек зрения, и объясняла мне на практике возможности всего, чем наделил человека Бог. Один раз она заснула, а я залез на дуб, надев свою немногочисленную одежду, и смотрел оттуда на ее белую спину и белые ноги, отдыхавшие среди перистых веток папоротника. И тут я услышал голоса, и я затих и притаился. В углубление рядом вошли две девушки — дачницы, горожанки, и спины и ноги их были скрыты светлыми платьями, и девушки собирали ландыши. Одна из них пошла-таки в нашу сторону и подошла к спящему телу и остановилась от неожиданности. Спящая дышала ровно, и не могло быть мысли о беде.

— Ну, как там? — спросила из углубления вторая девушка, и тогда эта повернулась и ушла назад и только отойдя ответила:

— Там один только папоротник.

И они ушли, неся свои букетики ландышей. Спящая проснулась и сразу же принялась за мое образование, и у меня дурманилась голова от папоротника, болели глазные яблоки, и меня тошнило, точно я отравился.

Анабиоз

Мне тридцать три года, но иногда мне кажется, что мне вообще нет ни одного года, и тогда я думаю, что когда-нибудь умру, что вполне вероятно придет, хотя на этот счет нет никаких доказательств.

Мне нет ни одного года и никогда не будет до самой смерти, а потом и подавно, и я несу на руках ничто, и когда меня спрашивают, откуда я такой взялся, мне хочется показать на небо, которое иногда бывает голубым и пустым, как мои глаза, но показать на небо без иронии не так-то просто, разве что очень умной и очень любящей женщине, на которых мне везло в жизни, хотя я не понимаю, почему, и каждый раз таращу глаза от удивления.

Странно, что это ничто, имеющее ноль лет от роду, облечено фигурой в сто восемьдесят три сантиметра высотой, движущейся в трехмерном пространстве, улыбающейся, произносящей звуки, способной зарабатывать деньги и имеющей дюжины три наименований вроде фамилии, титулов, постов, вроде таких, как муж, шатен, писатель, не говоря уже об эпитетах, которыми обмениваются насчет этой фигуры окружающие ее другие фигуры.

Мне приходит иногда на ум слово «анабиоз» — первый раз оно пришло мне в голову, когда я полз на военной службе по жесткой земле с тяжелым ручным пулеметом под руководством старшины, имевшего голос зычный, как у фельдмаршала, и командовавшего моими телодвижениями, и это было нужно для того, чтобы ползущая фигура получила еще одно название, название солдат.

С тех пор оно, это слово «анабиоз», вспоминалось мне не раз в самые, наоборот, деятельные минуты для моей фигуры, когда она в поте лица добывала или укрепляла какое-либо свое название, например, выступая с высокой трибуны или стоя перед кассой в очереди за деньгами, или имея свидание с не очень умной и не очень любящей женщиной.

С разных сторон я пытался подъехать к этому ничто, заключенному в крупнокалиберной фигуре, к этому поименованному, титулованному мужу, шатену, писателю и т. д., которому нисколько лет, но никогда мне не удавалось проникнуть в него дальше пригорода.

Другой, наверно, давно начхал бы на это дело.

Но мне, закаленному на жесткой земле и в президиумах, в очередях и на свиданиях, весящему восемьдесят килограммов и здоровому, как бык, свойственно упорство ишака и любопытство жирафа.

Я у подножия лестницы, которую еще надо построить, сижу на ее первой ступеньке, затылком к ее будущей вершине и думаю о том, что это ничто все-таки имеет место и что кое-когда я даже замечал следы, этим ничто оставленные, кое-какие приметы его существования.

Мне тогда приходит в голову самоуверенная мысль, что не всегда же я был в анабиозе, наверно, ведь и жил, так что должен за все быть в ответе.

Конечно, многие сочтут эту мысль нескромной и претенциозной, поскольку они имеют мужество помереть без попыток, и найдут для меня еще какие-то, может быть, очень обидные наименования, и я их вполне понимаю и даже, с позиций некоторых моих наименований, вполне разделяю их негодование.

Действительно, зачем эта фигура выпендривается?

У меня есть только одно небольшое извинение для моего упорства, а именно то, что все эти мои попытки насчет самого себя — мое сугубо личное дело и никого оно, честно говоря, не касается.

Когда когда-то влюбленный казак вез царю Петру донос от Кочубея на Мазепу, то в этом деле участвовала прорва народу, включая самого Пушкина.

А я сам пишу что-то вроде доноса на самого себя и сам его самому себе везу, так что я сам себе и казак с Кочубеем, и Мазепа с Петром, и даже, как это ни странно звучит, сам себе Пушкин.

Вот и выходит, что это дело мое сугубо личное, а в остальном я вполне соответствую своим наименованиям, и если придет такой черед, то поползу вместе со всеми по жесткой земле и отнюдь не хуже других, потому что старшина в свое время старался, и никому будет невдомек, что ползу-то я в анабиозе.

Так сложилась жизнь моя…

Так сложилась жизнь моя, что я много езжу в поездах и наблюдаю нашу прекрасную действительность, нашу пылающую всеобщим счастьем действительность, нашу убогую, нищую, бедную действительность сплошь и рядом с помощью случайных пассажиров, которых я несколько часов, а иногда и дней, люблю, как братьев, ненавижу, как братьев, в синенькой коробочке купе.

Ах, поезда, поезда. Паровозная гарь на застиранном белье, настольные лампы под микроабажурами нежных обывательских тонов, тощие подушки с белыми перышками, вылезающими изнутри. Ах, вокзалы, вокзалы. Залы ожидания, где нельзя спать и где люди теряют дневную стройность и расползаются по лавкам, уже не борясь за свой внешний вид, обнажая усталое нутро, трикотаж и взаимоотношения. Ах, мозаика и живопись на высоких стенах — дети с цветами, трудящиеся в голубых и розовых лентах, натюрморты, от которых хочется выть, и портреты тех, кого называли вождями, а теперь неизвестно как называть. Ах, рестораны, рестораны. Теплая водка, столичный салат, всеобщее равенство перед солянкой сборной, бифштексом с яйцом и кофе без запаха и вкуса, зато с лимоном, всеобщая свобода под руководством официантки, в чьих красных ленивых руках трепещут и помирают последние минуты твоего ожидания. И пути-дороги куда угодно — на Астрахань и Киев, Львов и Ростов, Пермь и Тюмень, Казань и Березань, Копорье и Заборье, Пошехонск и Китеж. Ах, судьба-кружевница, наплела-навертела дорог-поездов по стране, лучших в мире по удобствам, с лучшей в мире тоской за окнами, первосортной тоской высшего качества номер один.

Ах, теперь бы вспомнить все подробно, мимоходом коснуться времени Петра Великого или даже Владимира Мономаха, обстоятельно предъявить героев, но разве тут все вспомнишь — какая тут обстоятельность, когда бегут поезда без удержу, хлопают двери в купе, впуская и выпуская пассажиров, и не задерживаются люди с тобой, уходя на привокзальные площади к столбикам автобусных остановок, исчезая на размытых дорогах деревень, утопая в сером дождике времени. Так, пустяк какой-нибудь и запомнишь.

И эти трое сейчас уйдут навсегда — командировочный сложной профессии и супружеская пара из донского колхоза, уйдут, потому что я подъезжаю, и мы, трое мужчин, потребляем на прощание щедрые дары приусадебного участка и остатков личной собственности, потребляем колбасу, сало, помидоры, яйца, а главное — самогон, сваренный домашним способом в кастрюльке, есть такой способ, придумали.