Этот человек поселился во мне навсегда, — он сидит и пыльном сквере и пьет пиво, положив сигарету, потому что у него одна рука, в этом городишке, сверкая в нем, как яхонт, в этом совершенно необходимом городишке, без которого я не могу теперь представить себе вселенную со всеми ее метагалактиками и метаморфозами. Этот человек, этот живой памятник неизвестному солдату.
Мимо теплого дыма
Если положить две-три сухие веточки, тонкие, как воробьиные ноги, а сверху две-три веточки потолще и поджечь, то получится костер — плевый, конечно, если не подкладывать еще и еще. И потянет теплым дымом, больше и больше, и немного закружится голова, если раздувал. Таким же дымом, как из трубы на деревенском доме, как из сада, когда там жгут листья.
И потом кожа на руках будет пахнуть приятно и долго, и в этом запахе будет много воспоминаний.
Уже двенадцать лет я живу в городе, а в деревне бываю редко — бываю, чтобы вспомнить, а жить не получается.
Буду ли я вспоминать город?
Буду, конечно.
Например, тебя. Ты крупная, как снежная баба, только очень горячая, если притронуться, и ты затянута в темно-синюю форму, потому что ты проводница. Мы сидим у тебя в купе и ждем, а на верхней полке бешено ворочается твоя напарница — худая и молодая, и стонет она от горя, такого вот горя, когда не с кем спать вдвоем, а надо. А потом, когда напарница сделала вид, что спит, и еще потом, когда мы снова сидим, ты говоришь мне негромко:
— У меня дом в деревне. Деревня Перунь — знаешь?
— Нет.
— Никто не знает. За Череповцом. Дом у меня там. Поедем туда?
— Что там делать?
— А то же, что и тут, только в своем доме. А кроме того, печь истоплю тебе, поесть сготовлю, в бане вымою. Ты что умеешь?
— Все умею. Я сам из деревни. Ты не веришь, конечно.
— Ты отдохнул? — спрашиваешь ты и прижимаешься. — Для меня это Христово яичко.
Поезд стучит и трясется и работает мерно. Это хороший поезд, он останавливается раз за всю ночь, и остановка уже была.
— Хватит! — кричит напарница. — Дайте поспать!
— Выйдем, — шепчешь ты. — Нервы у нее.
В тамбуре ты крепко гладишь меня рукой, так что я распрямляюсь как солдат в строю, а потом заставляешь меня нагнуться и обнять тебя.
— Почему Христово яичко? — спрашиваю я.
— Конечно, Христово, — говоришь ты. — Греха-то в этом нет.
— Многие думают, что есть.
— Это их бог покарал, — говоришь ты спокойно. — Просто здоровья в них мало, вот они и придумывают глупости. А от глупостей и совсем здоровья лишаются. Это их Бог карает. Так поедем в деревню?
— Нет, — говорю я. — Не смогу там. Я для этого еще глупый.
— Глупый? — удивляешься ты. — А с виду образованный.
— Это только с виду.
— Нет, ты не очень глупый, — говоришь ты. — Ты просто молодой еще.
Огни вокзала осветили твое лицо и темные волосы.
— Ты не думай, я не с каждым, — сказала ты.
— Я знаю.
— Знать ты не можешь, — поправила ты. — Но я тебе говорю. Перед тобой был у меня один, лейтенант-подводник. Соглашался, говорит, поедем. Но не демобилизовали его. Ты надумаешь — позвони. Он скоро в отпуск приедет — я его отошью.
Если в юности бежишь быстро и неутомимо, то не верится, что бежишь по кругу, пока не прибежишь туда, откуда начал, раз пятьдесят.
— Не отшивай, — сказал я. — Я не позвоню.
Долго не верится. Все кажется, что по спирали. И центробежная сила отбрасывает тебя в разные ненужные стороны, а место, по которому бежишь, кажется непригодным для остановки.
Я встретил тебя в метро, куда я спускался на эскалаторе вместе с женщиной выдающейся красоты и гордой, как олень. Она везла меня показывать в один очень умный дом в районе новостроек, чтобы поговорить с образованными людьми про разные хитрые вещи — о недостатках Бласко Ибаньеса по сравнению с Марком Аврелием или о еврейском вопросе в Португалии, или о сложных путях арабской революции. Словом, о чем бог пошлет в этом интеллигентном доме, кроме чая с вареньем, и, возможно, выпить, если, конечно, хозяин оправился от инфаркта. Ты ехала на эскалаторе вверх, навстречу мне, в цветном платье, прижимая к груди букет черемухи, в блеске своего здоровья, а сзади стоял мужчина и держал тебя за белую руку повыше локтя темной пятерней.
Мы поздоровались глазами.
— С Христовым яичком, — сказал я негромко, когда мы поравнялись, и ты услышала, а может быть, поняла, и весело улыбнулась мне, уезжая вверх.
— Ты что-то сказал? — спросила женщина выдающейся красоты, которая ничего не заметила, потому что смотрела прямо перед собой, о чем-то размышляя.
— Нет, — сказал я и подумал, что этой ничего не понять из того, что понятно той, сколько ни крась ресницы и не гордись. А потом я подумал о себе и выяснил, что я все еще слишком молодой, как ты это назвала, и придется слушать сегодня про Марка Аврелия.
Широка страна моя родная
Озеро Селигер — ровное и небольшое, а небо над ним было ровное и чуть побольше. Только и всей разницы, если смотреть на это озеро, как на лужицу среди пространств мироздания.
Но берег, валящийся за горизонт, не приближался никак, хотя наша лодка шла быстро.
Наша лодка шла быстро, мотор тряс ее, как осиновый лист, лодочник был пьян и медлителен.
Резиновый шланг часто выскакивал из-под гвоздя в борту, и вода, охладив мотор, текла из шланга в лодку на сапог лодочника, и тогда лодочник медленно наклонялся, ловил скользкий шланг и неловкими пальцами засовывал под гвоздь.
Не было глубины у этого озера, а только ровная поверхность, под которой кое-где полоскались пряди водорослей.
Я вел лодку, и это было очень просто, а лодочник уговаривал своего дружка сесть. Но тот не сел и даже стал раскачивать лодку, вызывающе глядя на меня.
Берег не приближался. В пустых окнах монастырской колокольни на острове мелькнуло закатное солнце и исчезло.
Он глядел на меня, раскачивая лодку, и через борт перелилась вода.
— Сядь, — сказал я.
— Не сяду, — сказал он. Лодка сильно черпнула.
Я ударил его ногой, он вдруг упал в воду и скрылся из виду, а лодка шла быстро.
— Выплывет, — сказал лодочник, однако отрезвел немного.
Но я повернул лодку, а потом заглушил мотор, сорвав кожу с пальца, потому что не знал как.
Что-то мелькнуло под поверхностью воды, и я свалился в озеро, потому что прыгать не умел, и схватился за одежду и потащил к лодке, а там лодочник взял его за руку и подбородок, и мы вволокли его в лодку.
— Он не умеет плавать, — сказал мне лодочник, протягивая бутылку.
Мокрый, тот полулежал на дне лодки, и на него полилась вода из выскочившего шланга, потому что мы снова плыли. И он смотрел, как я пью из горлышка.
— Дай, — сказал он, протягивая руку.
— Что вы невеселые, ребята? — спросил лодочник, засовывая шланг под гвоздь.
Я дал лежащему бутылку, он хлебнул из горлышка, передал ее лодочнику и бросился на меня, валясь через мотор.
Ногой я отбросил его назад.
Мотор заглох.
— Ты дерьмо, — сказал отброшенный. — Приехал сюда, а кому ты нужен, турист, интеллигент, падло.
Берег стал наконец все-таки ближе.
— Широка страна моя родная, — сказал я ему.
— Будешь драться — выброшу из лодки, — сказал ему лодочник.
Тот ругался, не переставая, все время, пока мы вылезали из лодки и шли по мосткам затопляемой улицы среди тявканья шавок и вони мокрых дров.
Поздно вечером мы пили спирт у лодочника под иконами, и на клеенку падали куски хлеба и обручальные кольца зеленого лука, а жена лодочника, мягкая и теплая, будто фланелевая, ни за что не пила, а только украшала мужское общество.
— Ладно, — сказал мне приятель лодочника миролюбиво. — Какого хрена ты вот ездишь?
— Хочу понять, — сказал я.
— Что — понять? — спросил он.
— Все понять, — сказал я.
— Не понимаю, — сказал он.
— А я понимаю, — сказал лодочник. — Широка страна моя родная, верно?
— Верно, — сказал я. — Я не был на войне, я не был в концлагере, а в работе нет личной воли, и потому я ничего не понимаю, хотя на войне был мой дядя, в концлагере был мой отец, а я работаю, как эфиоп.
— Ладно, — сказал приятель лодочника. — Езди, хрен с тобой.
Так мне освободили место, чтобы поставить ногу на земле моей страны.
Ножницы в море
Море было спокойнее всего на свете — спокойнее облаков, спокойнее берега, спокойнее любого спящего; только небо было таким же спокойным, как море, да еще, может быть, лицо моего шестилетнего сына, сидевшего на носу лодки, а я греб, любуясь ими тремя, и мы уплывали в море, потому что нам хотелось.
— Людей совсем не видно, — сказал сын. — Мы уже в море?
— Да, — сказал я.