— Да, — сказал я.
Я перестал грести. Лодка замерла, качаясь только от нашего дыхания. Я задумался, вспоминая синюю стрекозу, которая неподвижно сидела на листе осоки у того пруда, в том детстве, когда мне было шесть лет.
— Если бы нашей семье нужен был герб, — сказал я, — я нарисовал бы синюю стрекозу на зеленом листе.
— А зачем нам герб? — спросил сын.
— Просто так.
Сыну повезло — у него была прекрасная мать, женственная до кончиков ресниц и легко понимающая то, что совершенно непонятно, и мне мой ум даже в его лучших проявлениях всегда казался примитивным инструментом, вроде ножниц, рядом с ее качествами, которые обнаруживались не в словах, отнюдь, а в поступках, потому что слова говорить у нее получалось плохо и она больше молчала, вроде как божья матерь, которая предоставила говорить сыну, а сама молчала и ничего не сказала даже тогда, когда все кончилось. Сыну повезло, а мне не повезло, потому что вместо жены у меня было что-то необычное, а необычное лучше иметь чем угодно, только вовсе не женой, поскольку жена должна быть с маленькой буквы, как мне кажется, иначе ножницы звенят, как в парикмахерской, и стригут цветы.
Я посмотрел на сына — он сидел очень задумчивый, погруженный в себя, опустив голову.
— Сын, — позвал я, и он медленно поднял голову, и глаза его были влажными и блестящими — может быть, потому, что в них отражалась такая же поверхность моря, а может быть, от слез.
— Что? — спросил он бровями.
— О чем ты задумался? — спросил я.
Он посмотрел на меня грустно, губы его дрогнули, и он сказал:
— У меня к тебе очень большая просьба.
— Какая? — спросил я, готовый к любым подвигам, лишь бы он не погружался вот так, неизвестно куда.
— Пожалуйста, — сказал он, — никогда не спрашивай меня, о чем я думаю.
— Хорошо, — сказал я мгновенно, потому что все-таки голова у меня работает иногда неплохо.
Потом мы шли с ним по берегу и навстречу нам попался одноногий человек в трусах, который прыгал к морю, опираясь на костыль, и сын мой взял меня за руку, но я уже ни о чем не спросил его, да и не о чем было спрашивать.
Дома он с восторгом рассказал матери, что мы очень хорошо покатались на лодке и что людей на берегу совсем не было видно, так далеко мы заплыли.
Ее личное дело
Когда девушке восемнадцать, а она любит смертной любовью, не подозревая повторения, и растет, как на дрожжах, благодаря этой страсти, так что достигает возраста вплоть до девы Марии и Суламифи, вплоть до Евы и даже Лилит, и происходит это с ней в нашу эпоху невиданного размножения личности, успехов с бомбами и горизонтов, сияющих над концлагерями, тогда, бывает, она пугается за своего любимого материнским чувством, видя его враждебно от всего и желая встать между ним и прочими, чтобы защитить грудью и предохранить. И она не знает, что его такого и вовсе нет на свете, а есть только плод ее любви, но это, как говорится, их личное дело.
Они ехали в поезде в одном купе со мной, и поезд болтало от возросших скоростей и ударяло боками о деревушки и города, неизменные по сути, вот сколько лет я их вижу. Их разговор я услышал и записал, как и прочее все, потому что это уже мое дело — писать или не писать.
Он лежал на нижней полке, а она сидела у него в ногах прямо, как на уроке, и вид они имели разный: он — словно вернулся из трудной войны, хотя на земле был давным-давно мир, а она — хоть сейчас на бал, и он был спортсменом в молодости, а она еще не была. Я на верхней полке будто бы спал, а мой сосед спал на самом деле и храпел за двоих басом на вдохе и тенором на выдохе, так что они говорили между собой без оглядки.
Он говорил снисходительно-капризно:
— Вот ты поехала. Со мной. А потом что будет? Знаешь?
— Знаю, — отвечала девушка.
— Что?
— Ты меня разлюбишь, и я умру, — отвечала девушка.
— Фу, фу, фу, — говорил он. — Зачем такие страсти.
— Можно, я лягу с тобой? — спросила девушка.
— Тут люди.
— Пусть. Они спят и они пьяные.
Мне-таки удалось заснуть, и утром я был очень доволен этой своей тактичностью. Девушка уже встала и была очень свежая, и все на ней было, как надо: и прическа, и ресницы, и губы, и она поила его чаем и кормила бутербродами с холодным мясом. Тип, который храпел, оказался моряком, и мы пошли с ним завтракать в вагон-ресторан, и, уходя, я сказал, ни к кому из них двоих не обращаясь:
— Если нас будут спрашивать, то мы вернемся через два часа.
— Кто вас будет спрашивать? — удивился он, жуя мясо.
— Вот и я думаю — кто? — сказал я, и девушка удостоила меня посмотреть и даже улыбнуться чуть-чуть.
Продержать моряка два часа в ресторане было проще пареной репы, но он захватил с собой две бутылки водки. Когда мы вернулись, девушка стояла в проходе у окна, а ее спутник дрых, заботливо укрытый своим и ее одеялами. Мы вошли в купе, и он проснулся. Моряк с ходу предложил ему выпить, он нехотя согласился, и через пятнадцать минут моряк люто его ненавидел, потому что тот каждым глотком делал нам одолжение и так много закусывал, что было противно смотреть.
— Куда путь держите? — спросил моряк, потому что он имел воспитанность и умел сдерживать чувства.
— Далеко, — сказал тот.
— А это, простите, жена? — спросил моряк, и мне показалось, что я его недооценил поначалу.
— Жена, — нехотя сказал тот, но не сразу.
— Так пригласим и жену, — сказал моряк.
— Я не пью водку, — сказала девушка из коридора, не оборачиваясь.
Моряк встал и достал из чемодана ром и коньяк, и я заметил испуг в глазах лежащего, и он стал делать себе еще один бутерброд.
— Милости прошу, — сказал моряк девушке. — И вино есть.
И он достал бутылку сухого вина. Девушка посмотрела вопросительно на своего спутника, и тот разрешил глазами, и она подсела к нам.
— Выйдем покурить, — сказал я моряку немного спустя.
— Курите здесь, — сказал лежащий. — Мы с Таней тоже курим.
Больше я ничего не мог для нее сделать и махнул рукой на все, предоставив делам идти как идут, раз он такой идиот и ничего не понимает в моем моряке.
Через час моряк решил, что подготовка кончена, и начал войну.
— Сколько вам лет? — спросил он у лежащего, очень вежливо спросил.
— Тридцать, — сказал тот. — А вам?
— Сорок, — сказал моряк. И без лишних дальнейших слов повел весь флот в атаку:
— Таня, Танюша, — сказал он нежно и укоризненно, — неужли ты не видишь, что он стопроцентный жлоб и неубедительная личность.
— Не забывай, — сказал я моряку, — нам еще три дня ехать в этом купе.
— Тем лучше, — сказал моряк. — Тем просто гораздо лучше.
— Это их личное дело, — сказал я.
— Нет, — сказал моряк. — У меня дочку Таней зовут.
— Это твое личное дело, — сказал я.
— Нет, — сказал моряк. И снова деликатно обратился к лежащему: — Сына имеете или дочку?
— Ты осел, — сказал я моряку, чтобы принять огонь на себя, но он был военный человек, и его было не провести.
— Врешь, — сказал он. — Врешь и не краснеешь. Или, может, двух на свою голову? — опять обратился он к лежащему, ну просто чересчур вежливо.
И тут девушка сказала моряку, отстраняя нас в дальние страны, за горизонты, мелькавшие мимо поезда, за деревушки, леса и заводские трубы, туда, где ничего не меняется по сути, вот уж сколько лет я всматриваюсь:
— Раз у вас дочка тоже Таня, то вам полезно знать, что я скажу. Я этого человека люблю, а если он меня разлюбит или бросит, я умру. Так что убейте меня и убейте свою дочку, но его оставьте в покое, потому что он-то тут ни при чем, и я не дам, чтобы ему было плохо, тем более из-за меня. Лучше полезайте на свою полку спать, потому что вы моряк и вам должно быть свойственно уважение к женщине, хотя бы и к дочери, а мне не мешайте, поскольку я вас не люблю, а его люблю, и я увезла его от жены и от детей, чтобы он немного пожил, а не чтобы он слушал пьяные морали.
Моряк встал и вышел в сердцах, а я за ним, только сказав:
— Если нас будут спрашивать, то мы вернемся через два часа.
Но девушка была еще в полном гневе и не удостоила меня ни взглянуть, ни улыбнуться.
В ресторане я сказал моряку, что на этом стоит мир и что не надо мешать такому подвигу, да это ни у кого не получилось, даже у господа Бога, если взять, например, Еву, но моряк плохо меня слушал и только мотал головой да стучал кулаком по столу.
Потом он договорился с проводницей и ушел из нашего купе, а мне места не нашлось, и я напился так, чтобы лишиться чувств и спать, и только и слышал, очнувшись на секунду среди ночи, как он сказал ей:
— Я поражаюсь, как этот дурак в погонах сразу понял про нас? Это все потому, что ты такая заметная.
— Если бы я не была такая заметная, то ты меня и не заметил бы, — сказала девушка с гордостью и погладила его по голове, утешая.