очередях и не только), т. е. то, что
собственно ожидается от времени свободного.
Научный коммунизм был современником и во многом партнером индустриального капитализма. Когда первый породил из своих недр скромный цветок теории “всеобщего труда”, второй стал размышлять о постиндустриальном обществе. Каждый искал достойный выход из кризиса на практике и в теории»569.
Что мы имеем в настоящее время, почти через 30 лет после начала перестройки?
Как показывает история, неизбежное последствие повышенной государственной опеки (как в условиях Welfare State, так и государственного патернализма) – деморализация населения. В данном случае одно из проявлений деморализации – неспособность коренного российского населения конкурировать с потоками мигрантов, обрушившихся на центральные города России в последнее десятилетие570.
Феномен столичного иждивенчества
«На всех московских есть особый отпечаток», – писал Грибоедов. Почему возник парадокс Москвы, почему именно в этом городе России, как заявляют работодатели, жители не хотят и не любят работать?
Москвичи всегда считали себя российской элитой. И так, видимо, оно и было (я имею в виду уже советскую эпоху). Налицо важный стратификационный срез: столичные жители и провинциалы. В советский период москвичи были особой кастой, особым сословием. Бытовало мнение, что вся страна работала на Москву. Москва лучше снабжалась продуктами и промышленными товарами, все регионы России и республики СССР поставляли свою продукцию в столицу.
Провинциалы недолюбливали москвичей и завидовали им, что также подогревало настроения не столько коренных москвичей, сколько новоявленных столичных жителей (так называемых лимитчиков и бывших провинциалов, которым удалось пробиться в Москву и осесть в ней, а такого населения в Москве за послевоенные годы оказалось большинство). Все это и многое другое усиливало настроения иждивенчества, причем не просто иждивенчества, а иждивенчества столичного, как и псевдоамбиции: мы столица и уже одним своим статусом заслуживаем и требуем особого отношения. Как следствие – формирование самосознания москвича (иждивенческого, амбициозного, безответственного). Хотя нахождение в центре страны, в ее сердце, казалось бы, должно было формировать понимание не только собственной значимости, но и ответственности: «кому многое дано, с того многое и спрашивается».
Если вспомнить идущую со времен социал-дарвинизма модель «культуры бедности», основными характеристиками которой являются: сознательный аскетизм, недостижительские установки и субъективное принятие нужды, проявляющееся в удовлетворенности низкими стандартами жизни, то можно предположить, что эта модель «годится для описания “привыкания” какой-то части россиян к бедности, “включение” их в культуру бедности. Многие отечественные и зарубежные ученые подтверждают эту опасную тенденцию, под действием которой увеличивается масса экономически неактивных людей, зависящих от социальной помощи, что увеличивает разобщенность общества»571.
Тоталитарная обусловленность труда
Исторический опыт привлечения к трудовой деятельности сотен тысяч людей государством может оцениваться по-разному.
Действия, предпринятые правительством США, способствовали выходу страны из глубокой экономической депрессии. Экономическая политика предвоенной Германии определялась милитаристскими планами. СССР нуждался в широкомасштабном строительстве, осуществлял программы индустриализации, в условиях массовых репрессий «воспитывал» трудовой энтузиазм советского народа572.
В любом случае проведение указанных программ не могло не сказаться на общем уровне жизни и развитии экономики названных стран. Почему бы в XXI в. государству не взять на себя разработку и проведение программ формирования нового образа жизни в условиях освобождения от «поденного труда»?
Американский философ Л. Мамфорд сравнивал государство с «мегамашиной»573. Надо сказать, что это сравнение имеет как негативную, так, возможно, и позитивную сторону. На протяжении столетий государство в его тоталитарной ипостаси использовало труд и управляло им. Мегамашина государства может приводить к гигантским разрушениям, уничтожению огромной массы людей, но может осуществлять и великие проекты. Можно ли ожидать, что государство предпримет шаги к освобождению индивида от труда?
Ответ на этот вопрос мы находим в работах Г. Маркузе: «Труд, который заложил материальный базис человечества, был, главным образом, отчужденным трудом, связанным со страданием и нуждой. Таким же остается он и по сей день. Вряд ли выполнение такой работы удовлетворяет индивидуальные потребности и склонности. Она навязана человеку жестокой необходимостью и грубой силой»574.
Анализируя роль труда в современном мире, Маркузе обращается к цепочке «господство–восстание–господство», неоднократно повторяющейся в теории З. Фрейда. Он отмечает, что во втором случае господство не просто повторяет первый; циклическое движение означает прогресс господства. От праотца через клан братьев к системе институциональной власти, характерной для зрелой цивилизации, господство приобретает черты безличности, объективности, универсальности и становится все более рациональным, эффективным и производительным. В конечном счете, когда власть принципа производительности достигает полной силы, социальное разделение труда выглядит образцовой формой подчинения. Общество предстает как устойчивая и обширная система полезных производительных деятельностей. «Разумеется, – считает Маркузе, – основную регламентацию инстинктов все еще выполняет отец как pater familias, тем самым подготавливая ребенка к избыточному подавлению со стороны общества в течение его взрослой жизни… Впоследствии контроль за инстинктами индивида осуществляется посредством социального использования его трудовой энергии. Он должен работать, чтобы жить, и эта работа требует не только восьми, десяти, двенадцати часов его времени ежедневно, а следовательно, и соответствующего отвлечения энергии, но также и поведения, которое в течение этого и остающегося времени согласовалось бы с моральными и другими нормами принципа производительности»575. Развитие иерархической системы социального труда не только рационализирует господство, но и сдерживает бунт против господства. Наличные ресурсы способствуют качественному изменению человеческих потребностей. Сокращая энергию инстинктов, необходимую для работы (отчужденный труд), рационализация и механизация труда высвобождают энергию для достижения целей, устанавливаемых свободной игрой человеческих способностей. Технология, сокращая временны́е затраты на производство предметов необходимости, действует вопреки репрессивному использованию энергии и тем самым освобождает время человека для развития потребностей, выходящих за пределы царства необходимости. Но чем реальнее возможность освобождения индивида от запретов, когда-то находивших оправдание в его нужде и незрелости, тем сильнее необходимость в их (запретов) сохранении и совершенствовании во избежание распада установившегося порядка.
Согласно Маркузе, «цивилизации приходится защищаться от призрака свободного мира. Если общество не способно использовать свою растущую производительность для уменьшения подавления (ибо это опрокинуло бы иерархию status quo), то следует повернуть производительность против индивидов; она сама становится инструментом универсального контроля.
Индустриальная цивилизация переживает распространение тоталитаризма. Он приходит везде, где интересы господства начинают преобладать над производительностью, сдерживая ее возможности или изменяя направление их реализации»576.
Что делать, если полная занятость невозможна и уже не нужна?
Если государство (как показывает опыт истории) способно при определенных условиях организовать тотальное трудоустройство, то, скорее всего, организовывать новый образ жизни индивид должен самостоятельно. Хотя бы в области теории.
Чем же будет заниматься человек, когда ему уже не надо будет