для Прованса эдикт, вводивший акциз на оливковое масло и мыло, против которого высказалось местное общее собрание коммун. «Лёгкость, с которой были проведены выборы 1789 года, свидетельствует о том, что Генеральные штаты [не созывавшиеся с 1614 г.] были живым организмом, а не окостеневшим реликтом прошлого»[491].
В большинстве французских городов сохранились «элементы выборного самоуправления, хотя и выродившиеся во многих случаях в более или менее замкнутую олигархию… [но] в известных случаях даже не без наличности непосредственного участия всего гражданства в делах городского управления»[492]. Более того, «сохранились вплоть до конца старого порядка исконные общие собрания обывателей… не в одних лишь мелких городах, но и в таких крупных, как Нант, где „общее собрание“ является на сцену для периодических выборов городских „магистратов“, или Ренн, столица Бретани, где, после 13-летнего перерыва (1766–1779) эти „шумливые веча“… по недружелюбному выражению местного интенданта [королевского чиновника], были восстановлены по настоянию бретанскаго парламента и вопреки усилиям интенданта, видевшего в этом „прискорбную крайность“… По словам бургонского интенданта, в 1784 г. в большинстве городов Бургони продолжали функционировать общие собрания, куда всякий имел доступ; эти собрания созывались, по его словам, „часто для обсуждения совершенно ничтожных дел“»[493].
Наконец, даже сельские общины имели свои права и отстаивали их. Такова, например, «бретанская деревушка Эрки, на которую интендант жалуется в письме к генерал-контролеру, в 1777 г., что „вот уже два года, как ему [интенданту], не удаётся заставить этот приход отбывать свою натуральную дорожную повинность“; для того, чтобы сломить сопротивление „жителей этого селения, упрямее которых ещё не было видано“, интендант не видит никакого другого средства, как особое постановление королевского совета, потому что иначе, прибавляет интендант, „они не преминут воздвигнуть, как они уже ранее делали, всевозможные затруднения, для того чтобы помешать выполнению работ“, и что ему „будет стоить большого труда“ сломить жестоковыйность упрямых обывателей»[494]. Ситуация, абсолютно непредставимая в России!
Хорошо развитое сословное самоуправление продолжало существовать и в различных частях империи Габсбургов, что продемонстрировал протест против реформ Иосифа II в конце его правления — не только в Венгрии, где местное дворянство вообще пригрозило переходом в прусское подданство, но и в самой Австрии, где могла выйти в свет брошюра с названием «Почему император Иосиф не любим своим народом?». И коронованный реформатор на пороге смерти был вынужден отступить. Даже в Пруссии назначением ландратов, главных должностных лиц на местном уровне, ведали провинциальные дворянские ассамблеи — крейстаги.
Современник Екатерины шведский король Густав III считается монархом, восстановившим «абсолютизм» в своём государстве. На самом же деле конституция 1772 года сохраняла ограниченную монархию — риксдаг продолжал контролировать налоги, имел право издавать законы, его согласие требовалось для объявления войны. В дальнейшем, борясь с оппозицией, Густав нарушил (не отменил!) конституцию, что стоило ему жизни.
Ну и, наконец, самым главным противоречием екатерининской сословной реформы было то, что она охватывала меньшую часть жителей империи. Почти 90 % процентов россиян — крестьяне — оказались вне поля «неизменных законов». Как уже говорилось выше, Грамота государственным крестьянам так и не была опубликована. Крепостные же (почти половина населения страны) оставались в практически полной власти своих господ, о них «[н]игде в Грамотах не говорится… за исключением Жалованной грамоты дворянству, где крепостные крестьяне вскользь упоминаются в образце перечня помещичьего имущества. Естественно, считалось, что крепостные — это дело исключительно их владельца, который при необходимости будет выступать посредником между ними и государством»[495].
А в то же самое время в союзной России империи Габсбургов крепостное право было официально отменено Патентом о собственности Иосифа II (1781), «крепостные превращались в полноправных поданных императора — лично свободных, пользовавшихся равенством перед судом и основными гражданскими правами»[496], хотя процесс реализации реформы в разных частях империи растянулся на десятилетия. В 1788 г. стало свободным крестьянство Дании. Таким образом, крепостное право в Европе (кроме России) осталось достоянием только Пруссии, нескольких мелких немецких княжеств и умирающей Польши, но и там крестьянина нельзя было, как вещь, продать без земли.
Другая важнейшая реформа Екатерины II — губернская (1775) — изменила многие важные аспекты областного управления: увеличилось количество губерний (к концу правления императрицы их насчитывалось 50), в основание губернского деления был положен статистический принцип (300–400 тысяч душ мужского пола на губернию), возросла общая численность чиновников (в 1790-х более чем в два раза по сравнению с 1770-ми), функции надзора были поручены генерал-губернаторам (приблизительно один на две губернии), губернаторы же сосредоточились на администрировании и т. д. Тем не менее общий принцип местной власти остался неизменным: «То же или почти то же полновластие стоящего во главе губернии коронного чиновника. То же единоличное, а не коллегиальное управление, и то же смешение функций административной и судебной»[497].
Недостатки реформы 1775 г. позднее были признаны на официальном уровне Комитетом 6 декабря 1826 г.: слишком большая единоличная власть генерал-губернатора и губернатора, неопределённость и недостаточность власти губернского правления (по сути, оставшегося личной канцелярией губернатора), смешение в лице губернатора функций судебной и административной власти. Мы не имеем капитальных исследований об областном управлении России после 1775 г., подобных трудам Б. Н. Чичерина, М. М. Богословского и Ю. В. Готье о более ранних периодах, но даже на основании отдельных известных нам фактов можно уверенно утверждать: за 20 лет реформа существенно не снизила уровень чиновничьего лихоимства. Например, ревизия Вятской губернии, возглавляемая сенатором С. И. Мавриным, в 1795 г. обнаружила виновность 4 тыс. (!) человек (не только государственных служащих, но и разного рода выборных людей). Расследование закончилось уже при Павле преданием суду 186 из них[498]. Более того, по мнению современной исследовательницы, «к концу правления Екатерины можно говорить о формировании новой формы злоупотреблений: системы коллективной коррупции. Нарушения совершались уже не отдельными чиновниками, тщательно скрывающими свои дела от коллег, опасаясь доноса, а всеми служащими учреждения, которые были связаны круговой порукой и стремились общими усилиями скрыть свои дела от ревизоров, представляя собой коллективного нарушителя закона»[499].
Похоже, не удалось изменить к лучшему ситуацию с преступностью. Быт симбирского помещика конца XVIII столетия, описываемый в мемуарах М. А. Дмитриева, сильно смахивает на сюжеты о жизни Дикого Запада из американских вестернов (это уже начало павловского царствования, но ясно, что мы имеем дело с екатерининским наследием): «Когда мне минуло год, в самый день моего рождения, 23 мая 1797 года, в семье нашей и во всей деревне сделалась страшная тревога; узнали, что хотят у нас быть разбойники… тогда разбойников было много, и разбойники были так смелы, что иногда давали знать о своём приезде, чтоб заранее и добровольно приготовили им добычу… Надобно было всем скрыться,