своих крепостных, — конечно же, явление исключительное, но возможное только при сложившемся порядке вещей. Владение крепостными было дворянской привилегией (до начала 60-х годов ещё и купцов-фабрикантов), но о ней мечтали и другие социальные группы — например, торговое купечество безуспешно просило об этом правительство «на протяжении всего XVIII в.»[478].
Понятно, почему не прекращались убийства помещиков (только с 1764 по 1769 г. в одной Московской губернии «были убиты 21 помещик, 9 помещиц и было 5 покушений неудавшихся»[479]), крестьянские волнения, однажды переросшие в пугачёвщину (тогда счёт погибших дворян пошёл на тысячи), и массовые побеги за рубеж — прежде всего в Польшу, откуда беглецов упорно, но в общем тщетно российские власти пытались депортировать на родину. Так, во время Семилетней войны «[п]олковник кронштадтского гарнизона Денис Панов, пограничный комиссар по Новгородской губернии, получил полномочия регулярно возвращать тех беглых, которых найдёт в польских деревнях. При приближении Д. Панова пустели целые сёла, жители которых семьями бежали в леса. Говорили даже, что русских беглых в Речи Посполитой около миллиона, и, в любом случае, их было более сотни тысяч. Действия полковника Панова по возвращению беглых ситуацию также не изменили, сам Панов в 1756 г. доносил… „Из России в Польшу беспрерывные побеги ни малейше не престают, но от времени до времени более умножаются, и не токмо из дальних и из ближних к границе уездов, но и от самих тех деревень, где фортпостные и резервные команды станции свои имеют, как воинские служители, так и партикулярных помещиков люди, учиня многие крамолы и кражи, в Польшу дезертируют“»[480].
Всё очень узнаваемо — и по петровским, и — в главном — по допетровским временам. На этом фоне «революции на престоле» кажутся просто рябью на воде, не затрагивающей глубин русской жизни.
Новое и старое
Тем не менее перемены происходили. Они готовились ещё при Елизавете в проектах созданной в 1754 г. Уложенной комиссии, но реализовались уже при Петре III. Прежде всего это, разумеется, манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» от 18 февраля 1762 г.
Дворяне отныне освобождались от обязательной государственной службы и получали право просить отставки в любое время, за исключением военного и трёх месяцев до начала войны. Теперь представители российского благородного сословия, как и их европейские собратья, могли беспрепятственно выезжать за границу и даже поступать на службу к другим монархам. Впрочем, в случае военной угрозы они обязаны были вернуться на родину «под штрафом секвестра» их имений. Верховная власть оставляла за собой право призвать отставных дворян к «земским делам». Кроме того, предписывалось ежегодно выбирать из них 30 человек для службы при Сенате и 20 человек — при его конторе. В манифесте выражалась надежда, что обретённая вольность не отвадит дворян от государевой службы, что «всё благородное российское дворянство, чувствуя толикие наши к ним и потомкам их щедроты, по своей к нам всеподданической верности и усердию побуждены будут не удаляться, ниже укрываться от службы, но с ревностью и желанием в оную вступать, и честным и незазорным образом оную по крайней возможности продолжать…».
Таким образом, русское дворянство впервые за свою историю обрело писаные гражданские права. «Впервые в России появилась действительно свободная, не связанная какой-либо формой зависимости социальная категория… Государство как бы косвенно признало, что не обладает полной властью над всеми своими подданными и, по крайней мере, для части из них может выступать в качестве партнёра, с которым возможны отношения договорного типа»[481]. Обратная, неоговариваемая, но фактически очевидная сторона манифеста — владение крепостными перестало зависеть от службы, что, конечно, укрепляло власть помещика над крестьянами. Понятно бурное ликование «благородных» после издания манифеста, описанное Болотовым: «Не могу изобразить, какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезнаго отечества. Все вспрыгались почти от радости и, благодаря государя, благословляли ту минуту, в которую угодно было ему подписать указ сей».
Кроме того, Пётр III прекратил преследования старообрядцев и упразднил Тайную канцелярию. Запрещалось также провозглашать «государево слово и дело»: «Ненавистное изражение, а именно: слово и дело, не долженствует отныне значить ничего, и Мы запрещаем: не употреблять онаго никому, а естьли кто отныне оное употребит в пьянстве или в драке, или избегая побоев и наказания, таковых тотчас наказывать так, как от полиции наказываются озорники и бесчинники».
Хотя «донос как таковой не отменялся, а политический сыск не упразднялся вовсе, но его функции были перераспределены. Право предварительного следствия было дано местным органам, которые, лишь установив факт преступного деяния, передавали обвиняемого в Тайную экспедицию Сената, которая продолжала расследование и решала судьбу обвиняемого. Тем самым по существу ликвидировался почти сакральный характер преступлений против государя… [Во многом вследствие этого] уже в 1760-е гг. по сравнению с предшествующим десятилетием довольно резко сократилось и число ложных доносов, и в целом число дел политического характера: с 2413 до 1246. Тенденция сохранилась и в последующие 20 лет: в 1770-е гг. — 1094, в 1780-е — 992 дела»[482].
Мы можем только гадать, сохранился бы у Петра III реформаторский пыл и дальше — или голштинец завяз бы в международных авантюрах, каковой обещала быть война с Данией за Шлезвиг. Судя по всему, в его хаотической голове определённого плана преобразований не было, но, с другой стороны, клан Воронцовых, инициировавший манифест 18 февраля (а к этому семейству принадлежала и императорская фаворитка), мог их ему и подсказать. Так или иначе, но на престоле вскоре нежданно оказалась правительница, чей настрой на реформы был куда серьёзнее и продуманнее. Усердная ученица Монтескье, она, кажется, вполне всерьёз задумала превратить Россию из «деспотии», каковой её полагал мэтр, в «нормальную» монархию, где «управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов».
Ориентируясь на современную ей Европу («Россия есть европейская держава», — провозглашалось в императорском «Большом Наказе»), Екатерина II попыталась утвердить в своей империи «неизменные законы» посредством создания сословного общества. Именно в рамках сословий индивиды приобретали определённые права и обязанности. Во исполнение этого проекта и были в 1785 г. изданы Жалованные грамоты дворянству и городам, а в дальнейшем подготовлена (но так и не увидела свет) Жалованная грамота государственным крестьянам.
Дворянство получило подтверждение манифеста о вольности и некоторые другие гражданские права: освобождение от телесных наказаний, сословное самоуправление, юридические гарантии (дворянин без суда равных не мог быть лишён дворянского достоинства, чести и жизни) и т. д. За «благородными» окончательно закрепилось эксклюзивное право владения крепостными. Горожанам также даровались собственное самоуправление и суд и гарантии неприкосновенности собственности. Впервые появляется понятие