свечей закачались на волнах, и мрачное величие трагедии померкло, и заметил я, что грядет ясный рассвет; и друзья мои закрыли лица плащами, и торжественная процессия обратилась в бегство, и палачи крадучись скрылись в сумерках.
Кошмарный ил
Но вот устало подступил ил и укрыл меня всего, кроме лица. Там лежал я наедине с напрочь позабытым хламом, с пла́вником, что волны не пожелали нести дальше, с предметами никчемными и предметами утерянными, и с мерзкими искусственными кирпичами, которые и не камень, и не земля. Никаких чувств во мне не осталось, потому что я был убит, но злосчастная душа моя не разучилась ни воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и рос, и увидел я нежилые дома, что столпились на берегу реки, и мертвые их окна заглянули в мои мертвые глаза, окна, за которыми скрывались горы тюков, но не души человеческие. Устав смотреть на эти унылые картины, я захотел заплакать, но не смог, потому что был мертв. Тогда я впервые понял, что на протяжении многих лет это скопище нежилых домов тоже хотело расплакаться, но, как все мертвецы, они были немы. И еще я понял, что для позабытого плавучего хлама и мусора все еще могло закончиться хорошо, если бы обломки зарыдали, но они были слепы и безжизненны. Попытался разрыдаться и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я понял, что река могла бы нас полюбить, могла бы нас приласкать, могла бы спеть нам, но река катила вперед свои воды, думая только о величественных кораблях.
Наконец прилив сделал то, чего не пожелала сделать река: прилив нахлынул и накрыл меня, и душа моя обрела покой в зеленой воде, и возрадовалась, и уверовала, что это – Морское Погребение. Но с отливом вода снова отступила и оставила меня наедине с бездушным илом среди позабытого хлама, волной выброшенного на берег, на виду у нежилых домов, и все мы понимали, что мертвы.
В угрюмой стене позади меня, затянутой зелеными водорослями, от которых отступилось море, открылись темные туннели и потайные узкие лазы, зарешеченные и забитые. И вот наконец вышли из них сторожкие крысы поглодать меня, и душа моя возликовала, поверив, что вот-вот освободится от проклятых костей, коим отказано в погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и зашептались промеж себя. Обратно они так и не вернулись. Когда я понял, что ненавистен даже крысам, я снова попытался разрыдаться.
И опять нахлынул прилив, и затопил гнусную грязь, и скрыл нежилые дома, и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго обрела покой в гробнице моря. А затем прилив снова меня покинул.
На протяжении многих лет прилив накатывал и снова отступал. А потом меня обнаружил муниципальный совет и обеспечил мне пристойное погребение. Впервые я уснул в могиле. В ту же ночь за мной явились мои друзья. Они откопали меня и снова уложили в неглубокую яму среди ила.
Шли годы; снова и снова кости мои бывали преданы земле, но всегда на похоронах тайно присутствовал один из этих страшных людей, которые, едва сгущалась ночь, приходили, выкапывали кости и относили их назад, в ил.
А потом наступил день, когда умер последний из тех, что встарь поступили со мной столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа его летела над рекой на закате.
И снова во мне пробудилась надежда.
Спустя несколько недель меня опять обнаружили, и опять забрали из этого неспокойного места и погребли глубоко в освященной земле, где душа моя уповала обрести покой.
И почти тотчас же явились люди в плащах и со свечами, чтобы вернуть меня илу, потому что это стало традицией и ритуалом. И весь бросовый мусор насмехался надо мною в глухоте сердца своего, видя, как меня несут назад, потому что, когда я покинул ил, прочий хлам почувствовал себя обойденным. А надо помнить, что рыдать я не мог.
Годы чередой уносились к морю, туда, куда уплывают темные барки, и бесконечные отжившие века затерялись в пучине, а я по-прежнему лежал там, лишенный повода надеяться и не смея надеяться без повода, ибо выброшенный на берег хлам ревниво и злобно оберегал свои права.
Однажды в южном море поднялся великий шторм, и докатил до самого Лондона, и пронесся по реке, гонимый свирепым восточным ветром. Шторм оказался могущественнее мешкотного прилива и огромными прыжками промчался по равнодушной грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный хлам, и смешался с высшими мира сего, и снова поплыл по волнам среди царственных судов, кои ветер швырял вверх и вниз. Шторм извлек мои кости из их мерзкого пристанища, и понадеялся я, что отныне прилив и отлив перестанут их донимать. А когда вода спа́ла, шторм прокатился вниз по реке, и свернул к югу, и возвратился домой. А кости мои разметал он по бессчетным островам и побережьям благословенных заморских земель. И ненадолго, покуда кости оставались вдали друг от друга, душа моя почти обрела свободу.
Но вот, по воле луны, вода поднялась, и прилежный прилив тут же свел на нет труды отлива, и собрал мои кости с мелей солнечных островов, и отыскал все до единой вдоль побережий, и, бурля, хлынул на север, и добрался до устья Темзы, а затем обратил к западу безжалостный лик свой, и пронесся вверх по реке, и достиг ямы в иле, и бросил мои кости туда; там и белели они, затянутые илом только наполовину, потому что илу дела нет до отбросов.
Затем вода снова отхлынула, и увидел я мертвые глаза домов и ощутил зависть прочего позабытого хлама, штормом нетронутого.
Так миновало еще несколько веков; прилив сменялся отливом, и никто не вспоминал о позабытом хламе. Все это время я пролежал там, в равнодушных тисках ила, не укрыт до конца, но и освободиться не в силах, и мечтал я о покойной ласке теплой земли или об уютных объятиях Моря.
Порой люди находили мои кости и предавали их земле, но традиция по-прежнему жила, и преемники моих друзей всегда возвращали останки на прежнее место. Со временем барки исчезли и огней стало меньше; обтесанные бревна больше не сплавлялись вниз по реке – вместо них проплывали старые, выкорчеванные ветром деревья во всей своей природной простоте.
Наконец я заметил, что рядом со мною подрагивает листик травы, а мох понемногу затягивает мертвые дома. А однажды над рекою пронесся пух чертополоха.
На протяжении нескольких лет я бдительно следил за