минуты пешком — и Красная площадь. Этажей вроде немного — двенадцать, но он вдвое выше наших домов. До потолка со спинки дивана в этих квартирах не дотянешься и не допрыгнешь. Хотя посередине Москвы почти все здания именно такие, огромные и тяжелые, как средневековые замки.
Автомобилей под окнами миллион, и одни недешевые "волги". К ним затесалось несколько "чаек" и три иномарки: "Мерседес", "БМВ" и еще какая-то, не понял, что за модель. Столько иностранных машин вместе, обалдеть! Носы у них тонкие, приплюснутые, чтоб через воздух не продираться, как танк, а рассекать его по-самолетному. Классно, наверное, так ездить.
Подъездные двери — высоченные, полированно-деревянные, с бронзовыми ручками. Я видел похожие и раньше, но внимания не обращал — двери, как двери, хотя и дорогущие, а теперь, собираясь их открыть, понял, какие они.
Недружелюбные. Холодные. Ледяные даже. Не для того поставлены, чтоб всем открываться.
Поглядывает дом снисходительно на нас. Зачем вы здесь, спрашивает. И что ему сказать?
Мы собрали волю в кулачок и зашли.
Нас повстречала громадная каменная лестница с коваными перилами. Слева на площадке, разделяющей ее на две части, не прячась притаилась стеклянная будка-аквариум с толстой пожилой тетенькой-вахтершей вместо рыбки. На столе у нее крошечный голограммный телевизор, и смотрит она, судя по специфическому выражению лица, "Москву, слезам не верящую". Смотрит, слезы вытирает.
Мы заглянули в окошко.
— Чего вам, — спросила вахтерша, шмыгая носом.
— Мы хотели поговорить с писателем… — начал было Артем.
— Ничего вы не хотели, — сообщила вахтерша, промокая глаза платочком. — В доме квартиры уважаемых людей, никому вы здесь не нужны. Подите прочь, маленькие оборванцы.
Мы застыли от возмущения. Что ответить — не знаем.
Но тут раздался голос. Какая-то женщина спускалась по лестнице и все слышала.
— Любовь Терентьевна, почему вы так говорите с детьми? — сказала она, и у вахтерши от испуга высохли слезы, она вжала голову в плечи и будто собралась бежать.
— Виновата, Виктория Николаевна, не подумала, больше никогда…
В лестничной полутьме мы почти не увидели женщину, один силуэт на каблуках. Но вот она сделала несколько шагов, вышла на свет, и мы замерли.
Какая она красивая!
Ей лет тридцать или меньше. Высокая и стройная. Какие есть слова для описания красивой тети? Они подходят сюда все, кроме слова "фигуристая", но без него можно вполне обойтись и быть счастливым.
Волосы у нее короткие, светлые, а глаза — большие, даже огромные. Синие и прозрачные, как небо, хотя небо непрозрачное, и глаза ее, конечно, тоже.
С вахтершей она строго разговаривала, но лицо у нее не строгое. Доброе и задумчивое. Грустное. Нос тонкий, а губы — не очень…
Не хочу много говорить. Только скажу, что будь она не настоящей, а нарисованной, то художник бы долго ее выдумывал. Мучился, не спал, ждал вдохновения и дождался. А чтоб не умереть с голоду, быстро рисовал другие портреты, тоже красивые, но почти одинаковые, и продавал их тем, кто не отличит настоящее от сделанного по шаблону.
— Ребята, кого вы ищите? — это тетя уже нам.
— Игоря, писателя, — ответил я.
— Идите со мной, — помолчав, сказала она, и мы послушно отправились к лифту.
Он, как выяснилось, сильно отличался от тех, которые в наших домах. В сторону объема отличался и в сторону чистоты. Нет, у нас в лифтах тоже чисто, но здесь — чисто-чисто-чисто. Аж блестит все. Кнопки не пластмассовые, а латунные, и лампа из-за ажурной решетки горит. Да этот лифт как пять обычных стоит! Не экономили при строительстве.
Я разволновался и не посмотрел, на каком этаже остановились. Высоко где-то. Потом два десятка шагов — и тетя ключом открыла дверь квартиры.
Перешагивая порог, я почему-то ожидал встречи с дурацкой роскошью. Все в хрустале, позолоте, шторы из ткани сантиметровой толщины, узорчатый потолок, как у средневекового короля Людовика не-помню-какого-по-счету, страшно злого оттого, что ему каждый день приходилось просыпаться словно в богатой советской квартире.
А тут воздух! И свет! Большие окна, высоченные беззавитушечные потолки. Ковров нет! Совсем нет! Ни на полу, ни на стенах. И кружевных салфеток не видать! Вообще! А уж я-то знаю, как они умеют размножаться. Бактерии и плесень так не способны. Забыть одну на полке — через неделю они на каждой горизонтальной поверхности будут с наслаждением пыль собирать.
Мебель светлая, стоит там, где ее поставили, не надувается жабой, пытаясь занять больше места. Скромная, но дорогая, деревянная настолько, что дальше некуда. Думаю, не из советских деревьев сделана. Изнутри шкафов никакие чашко-тарельчатые сервизы сквозь стекло на тебя не таращатся. Хоть глаза протирай, не веришь, что такое бывает. Чтоб главный в доме человек, а не вещи.
Сколько же в квартире комнат? Не две точно. Несколько раз по две, не меньше.
— Проходите, не разувайтесь, — сказала тетя. — Чаю хотите?
Мы молчали, потому что чувствовали себя неудобно. Тетя улыбнулась.
— Хотите, вижу. Идите сюда, — пригласила она, и мы зашли на кухню. Но на кухне оказалась не кухня, а столовая. Самая настоящая, безо всяких кухонных плит и холодильников.
Расселись, ждем, а в голове обрывки мыслей скачут. Кто эта женщина? Зачем она нас сюда привела? Она знает писателя? Номер квартиры с перепугу никто не посмотрел, но, может, это его квартира? Тогда где он сам?
Пока тетя звенела посудой, в столовую робот-пылесос заглянул. Наверное, посмотреть на нас. Он такой же, как лагерный, но партию в шахматы не предложил. А потом приехал другой робот, четверорукий, принес чашки, блюдца, шоколадные конфеты, и тетя налила нам чай. Вкусный! Пахнет, не как чай. То есть, не как тот, к которому я приучен. И конфеты классные, завернутые в серебряную фольгу, с целыми орехами внутри.
— Почему вы хотели найти Игоря? — спросила тетя, когда мы выпили по чашечке и рассказали, как кого зовут. Она, кстати, попросила называть ее Викой. Ну, хорошо! Мало кто с нами так просто общался. Но мы к ней все-таки на "вы", разумеется.
— Мы прочитали его книгу! — ответил я.
— Понравилась?
— Да, очень. Ничего интереснее нам не попадалось!