наполнять ручейками широкое искрящееся море, оно поднимается выше и выше, заливает звезды, выплескивается за далекие берега горизонтов и лишь тогда застывает, наполненное до краев, и на его чистый плес выплывает золотая лодочка солнца. Выметая прочь остатки ночи, по земле начинает свое величественное шествие новый день.
В Красиловке подкормили Буланого, дали ему немного отдохнуть и двинулись дальше. С приближением к Броварам нарастало беспокойство: не задержат ли на контрольно-пропускном пункте? Двойное дно в ящиках, чемоданах, подводах — нехитрая, давно разгаданная штука, все зависит от того, опытный или неопытный патруль их остановит. Ни Третьяк, ни Валя не говорили о своих опасениях, даже пробовали шутить, но думали об одном. Бровары... Как их проскочить?
Утро намечалось ясным, но вдруг небо зашторили тучи, будто кто-то натянул широченный белый шатер, подул порывистый ветер, закружились снежинки. Похоже, что начиналась метель. Валя плотнее прижалась к Третьяку и все же не могла согреться. Буланому идти стало труднее, на каждом подъеме он останавливался, тогда приходилось подталкивать сани. К счастью, лощины попадались неглубокие. Вскоре в неясной беловатой мгле стали вырисовываться контурные очертания строений — это были дома Первомайского поселка, окраины Броваров. Надумали свернуть к какой-нибудь хате, чтобы обогреться и покормить лошадь. До Киева оставалось около двадцати пяти километров, и это расстояние надо было одолевать поэтапно, чтобы не выбиться из сил. Очередной привал сделают в Дарнице.
За те полчаса, что пробыли в Первомайском, метель не только не поутихла, но разгулялась еще больше. Собственно, это им на руку, пусть метет. Немцы боятся зимы, морозов, долго не выдержат на шквальном ветру.
— Если бы еще попался нам покладистый часовой, — высказал пожелание Третьяк. — Будем надеяться на счастливый случай.
— А я верю, что все закончится благополучно, — сказала Валя. — Счастливые случаи, на которые рассчитывают люди, это не слепая удача, а всегда награда за терпенье, за труд, за веру в свою победу. Мы эту награду заслужили.
Вон и памятная, квадратной формы будка показалась впереди. Чем-то она напоминает часовню. Выйдет кто-нибудь или нет? В прошлый раз, когда ехали на Гоголив, их проверял озлобленный молодой ефрейтор. Очень уж придирался, но не нашел причины, чтобы задержать их. Может, в такую метель их не заметят? Сани скользят бесшумно. Буланый едва волочит ноги, его тоже не слышно. Правда, дорогу сторожит окошечко, темное, как амбразура дзота, и чувствуется, что за ним кто-то есть. Выйдет или нет?
Скрип открывшейся двери словно клещами сжал сердце. Перед лошадью выросла фигура в военной шинели:
— Хальт!
Третьяк натянул вожжи и, соскочив на землю, подал заранее приготовленный аусвайс. Немец — грузный, с очками в блестящей оправе — быстро пробежал бумагу, потом перевел взгляд на сани.
— Вас габен зи?
— Кормовой бурак, картофель, — спокойно ответил Третьяк, разгребая солому. — Я работаю извозчиком артели «Вiльна Праця» в Киеве, исполняю приказ властей.
Немец обошел вокруг саней, постучал прикладом винтовки по мешкам и узлам. Один звук показался ему подозрительным.
— Вас ист дас?
— Лопата. — Третьяк поднял ручку лопаты.
Стекла очков уставились на Валю.
— А фрейлен?
— Фрейлен помогает мне.
— Карашо. — Вторично прочитал аусвайс и вернул его Третьяку, махнув рукою вперед, дескать, поезжайте; сказал, усмехнувшись: — Возьмите с собой и русский зима.
Чтобы не остаться в долгу, Третьяк тоже ответил шуткой:
— Гут. Приедем за нею в следующий раз.
На втором контрольно-пропускном пункте, на самой окраине Броваров, их даже не спросили, что везут. Доверились бдительности тех, что в центре. Наконец нервное напряжение пошло на спад.
Но самые страшные испытания ждали их впереди.
Люди. Много, много людей. Они несли на плечах мешки, узлы, везли на саночках какую-то снедь, закутанную в тряпье, останавливались на минутку, чтобы перевести дыхание, и снова брели по мягкому, как сухой песок, снегу. Третьяк и Валя боялись заглядывать им в лица, потому что видели в них сплошные страдания и отчаяние. Голодные киевляне возвращались домой со спасительным кладом, но не были уверены, что дойдут до дома; силы изменяли им, каждый шаг давался все с большим напряжением.
Выбился из сил и Буланый, пройдет немного и остановится, еще пройдет и остановится. Третьяк взял его за уздечку, повел вперед. Лошадь поначалу скосила в сторону сизый глаз, вероятно рассчитывая, что угостят едой, но хозяин дал знак двигаться, и Буланый покорно тронулся с места. «Крепись, друг, — проговорил Третьяк, будто животное могло понять человеческий язык. — Выручай, пока сдюжишь. Тяжело тебе, я знаю, но, видишь, и людям не легче. Бредут голодные, им эта дорога кажется еще длиннее. Во что бы то ни стало держись, дорогой, не свались, потому что придется нам бросить сани, а в них-то мы везем нечто очень-очень ценное». Буланый упорно бил копытами в снег, мерно кивал головой, мол, я понимаю, постараюсь не упасть; из его горячих ноздрей с каждым выдохом вылетали клубы пара и оседали инеем на отвисшей нижней губе, образуя седую бородку. Иногда из груди Буланого вырывались почти человеческие вздохи, тогда Третьяк и себя чувствовал лошадью, будто и в него вселялась душа этого бессловесного работяги, который должен тянуть эту лямку, тянуть, пока не упадет или не лопнут постромки. Они двигались медленно, останавливаясь и снова с невероятным усилием подаваясь вперед, однако то и дело обгоняли людей с мешками и сумками, хмурых, истощенных. Хорошо, что по обеим сторонам дороги пошел лес, стало затишнее, ветер уже не хлестал их со всех сторон, как на равнине в степи. Но снег валил и валил, будто сыпались перья из прохудившейся в небе огромной перины, устилая землю пушистым ковром; природа словно заботилась о том, чтобы выбившийся из сил путник упал легко, не ушибся. И отдохнул. Успокоился. Забыл о тяжкой дороге — дороге жизни.
Вдруг Буланый остановился, и в это время к Третьяку подбежала Валя.
— Леня, там столько нагрузили всего и сами понасели, — проговорила возбужденно. — Просила их, но меня не слушают. Еще и оскорбляют...
Ничего не говоря, Третьяк быстро подошел к саням. То, что он увидел, его потрясло. На санях лежала гора мешков и узлов, а вокруг стояла толпа мужчин и женщин. Первым порывом было желание посбрасывать все с саней на снег, но пробиться через людскую стену он не смог. Дорогу