29
В село Гоголив Броварского района Третьяк и Валя прибыли из Ядловки и сразу же явились к пану старосте. Переночевать здесь можно было только с его «высочайшего» разрешения. Сельская управа помещалась в длинном одноэтажном строении, похожем на барак, вторую половину которого занимала полиция. Немного боязно было подъезжать к этому логову гитлеровских приспешников, ведь в санях друзья везли, кроме продуктов, еще и десять винтовок и полтысячи патронов к ним, спрятанных в двойном дне. Что, если эти держиморды вздумают проверить все? Самого разговора со старостой они не опасались. У них есть аусвайс — официальное свидетельство городской управы о том, что Третьяку разрешено иметь собственный транспорт (лошадь, подводу) и заготовлять продукты в селах Киевской области. Было еще и удостоверение производственно-кооперативного товарищества «Вiльна Праця» (Киев, Глубочицкий переулок, 16), в котором значилось: «Выдано это пану Третьяку Леониду Григорьевичу в том, что он действительно работает извозчиком при артели «Вiльна Праця». Действительно до 31.VII.42 г, Директор...» Неразборчивая подпись скреплена стандартной круглой печатью с орлом и свастикой.
Переговоры со старостой вела Валя.
— Нам надо всего побольше, — не без развязности говорила она тоном, смахивавшим на директивный, беря из рук старосты свидетельство городской управы. — Хлеба, картофеля, капусты, разных круп. Кое-что мы уже достали в других селах. Рассчитываем и на Гоголив.
Староста — тучный, уже в летах дядька, с пышными рыжими усами — посмотрел на нее очумело.
— Да где же я вам возьму? Таких запасов у нас нет.
— Тогда подскажите, к кому из людей обратиться, — настаивала Валя. — Киевская управа, как вам известно, должна кормить город, полицию, работников административных учреждений. В районах открываются столовые для населения.
— Наряд имеете? — поинтересовался староста.
— Нет, мы рассчитываем на децентрализованные заготовки.
— А брать будете даром или как?
— Зачем же даром, кое-что и выменивать будем.
Староста сразу надулся, давая понять, что не желает иметь дело с менялами, у него и своих хлопот хоть отбавляй.
Сказал пренебрежительно:
— Ну, тогда идите и меняйте.
Этого им только и нужно было. Пошли, радуясь, что обвели вокруг пальца старосту. Теперь можно быть уверенными, что полиция придираться не будет.
Когда проезжали мимо длинной железной ограды, Третьяк приостановил Буланого.
— Здесь, — показал рукой на церковь, занесенную сугробами снега, — немцы содержали тяжело раненных красноармейцев. С ними был и я. А бежать мне помогла какая-то добрая душа.
— Хочешь, я тебе устрою встречу с этой доброй душой? — неожиданно пообещала Валя. И пояснила: — Мы заночуем у женщины, которая тогда спасала наших пленных. Возможно, она как раз и окажется твоей спасительницей.
В тишине вечера внезапно раздалась автоматная очередь. Третьяк вздрогнул, мгновенно сообразив, где стреляли. Неподалеку от сельской управы осенью прошлого года гитлеровцы устроили концлагерь на несколько тысяч советских военнопленных, использовав для этой цели помещения животноводческих ферм колхоза «Червона Украина», а в доме правления разместилась администрация лагеря. Несколько дней в этом аду пробыл и Третьяк, пока его не перевезли в церковь в группу тяжело раненных. Автоматная очередь подтвердила, что лагерь продолжал существовать, что не все там полегли от пуль, голода и болезней.
Двинулись дальше. Буланый, словно почуяв близкий ночлег, перебирал ногами так, что встречный ветерок ощутимо веял в лицо. Поворачивали то вправо, то влево, маршрут определяла Валя. Наконец остановились около какого-то двора на околице. Место это называлось Заволока, еще в старину здесь селились преимущественно бедняки. Другие участки села — Козиное, кулацкие Рудешки, Ситняки, Ярки — относились к жителям Заволоки свысока. Валя соскочила с саней, открыла скрипучие ворота, не ворота, а сбитые крест-накрест две жердины, едва державшиеся вместе, и в это время на пороге появилась женщина.
Нет, не она, оказывается, переобмундировывала Третьяка в гражданскую одежду. Тетка Домна спасла других. Но все равно встреча была теплой и радостной. Никогда близкие по духу люди не жмутся так друг к другу, как в часы лихолетья. Женщина угостила прибывших горячим супом, мелкой картошечкой в мундире. Да все приговаривала: «Бедные, в такую стужу приехали вон откуда»... Ей было лет пятьдесят, на бледном лице сохранились следы пережитого тяжелого горя...
После ужина Валя пошла навестить своих знакомых, Третьяк грелся возле лежанки, тетка Домна вела печальный рассказ о своей жизни, о сыновьях, что воюют где-то на море, о дочери Оксане, угнанной недавно в Германию.
— Жалею теперь, что детей было только четверо, — мягко, певуче звучит ее чистый голос. — Имела бы больше, дак и остался б какой-нибудь возле матери...
— А муж где?
Глаза тетки Домны окутались печалью.
— Перед войной случился пожар на ферме, дак он бросился спасать скотину. Вскоре и люди прибежали. Скот вывели из огня, а мой не то задохся в дыму, не то напуганные животные его потоптали — сгорел там. Остался только портрет его на Доске почета... — Женщина засмотрелась на тусклый огонек в топке, отблески пламени играли на лице трепещущим заревом. — А сыновья у меня были как соколы, — видимо, сознательно заговорила о другом, чтобы отогнать тяжелые воспоминания. — Все выдались рослые, плечистые, бравые. Самый старший, Петро, приезжал в отпуск в морской форме, дак наши девчата глаз с него не сводили. Тогда местные хлопцы побили его — неделю отлеживался. Подрос и Андрейко и тоже стал моряком. Засматривались и на него девчата, когда он дома гостил, и этому от хлопцев попало, хотя сыновья мои ничего плохого не делали. Той же дорогой пошел и третий, Сашко, но началась война, и я его уже не видела. А эти ироды Саню моою забрали, как ей там живется? Сердцем чувствую, что мучится она. А сынам разве легче? А нам здесь? В жизни так повелось: если счастье, дак его не много, а горя хватает на всех...
Тетка Домна подбросила хворосту в топку, пламя вспыхнуло ярче, осветило, будто прожектором, противоположную стену; как на экране, четко обозначился на ней темный силуэт. Залитое горячим светом лицо тетки Домны сразу расцвело, стало словно молодым, в румянце. Она досказала:
— Сыновья пошли в меня: все трое голосистые, веселые, а Саня, та в отца: тихая и задумчивая. Таким еще труднее. И доведется ли нам когда-нибудь снова повеселиться, песню послушать? Будем ли мы праздновать Первое мая, Октябрьскую революцию, Восьмое