суть вещей. Может, не совсем ненависть, но… предположим — отвращение? А может — презрение? Может — пренебрежение?
Тогда он и в самом деле почувствовал, что что-то умерло. Закончилось. Сломалось.
Он понял, что ее язвительность его уже не трогает. Уже не вызывает сочувствия, только злобу. Черную, холодную злобу.
И потому тоска оказалась сильнее, и в конце концов он оказался за столиком в том самом кафе, в котором впервые встретил Веронику и посмотрел в ее фиолетовые глаза. С тех самых пор, как в первый раз увидел взгляд, который был так приветлив. Глаза той, которая была рада видеть его.
Он не помнил, о чем они разговаривали. Помнил только тепло. Радость, спокойствие. Солнце и пение птиц. Слова, нежные, как поцелуи, а не стальные и острые, как куски шрапнели. Он запомнил спокойствие и утешение, исходящие от нее. Смех. Узкие ладони с готическими пальцами. Губы, сложенные для поцелуя. Несколько часов он был почти счастлив. Как человек.
* * *
Не было ни обручального кольца, брошенного на стол, ни записки. Все висело в шкафу. Просто стояла ночь и часы показывали двадцать минут второго, а Сильвии не было.
«Ничего не берут».
Он снова ходил по квартире как тигр. Не такое уж и большое расстояние. Из комнаты по длинному коридору к спальне или прямо из спальни до кухни. Или кружа по комнате.
Может быть тысяча причин, по которым взрослая женщина не возвращается домой к двум часам ночи. Не только потому, что лежит лицом вниз в сухих листьях, в одном сапоге, с одной беззащитной босой ногой, в смятом пальто, задранном на плечи, словно сломанные крылья.
«Вышла из дому и до настоящего времени не вернулась… Одета в драповое пальто темно-красного цвета, черные сапоги на высоком каблуке и мягкую шляпу черного цвета, похожую на изображенную на экране».
Можно опоздать на автобус, где-то застрять, заболтаться с подружкой или поехать к маме. Можно случайно заснуть в чьей-то чужой кровати на шелковой простыне. «О боже! Уже два. Впрочем, не имеет значения!»
Он тяжело и мрачно сидел за столом, скрестив руки над столом и уставившись в пустоту. В последнее время он часто так сидел. Телевизор создавал фон и болтал какую-то ерунду, а Януш смотрел перед собой, и в его голове крутилось несколько самых грустных мыслей.
Он бы с большим удовольствием бегал по городу, искал и что-то предпринимал. Но некуда было идти. Он мог только ждать.
«Дискавери» болтал уже только по-английски. Что делать? Искать? Где? Тех тоже искали. «Пропадают». Он не хотел, чтобы она пропала. Их союз превратился во что-то ужасное, но он не хотел, чтобы она пропала. До этого было еще далеко.
От скрипа ключа в замке он подпрыгнул, словно его ударило электричеством. Он, собственно, уже привык к мысли, что она просто ушла.
Януш не мог бы объяснить, почему вышел ей навстречу. Люди без конца делают такие вещи. Ему, наверное, все время казалось, что может случиться какое-то чудо.
Но чуда не произошло.
Она промчалась мимо него, как разогнавшийся поезд.
— Что?! — рявкнула ему прямо в лицо. — Слишком поздно? Ты можешь возвращаться, когда пожелаешь, а я в восемь должна быть дома?! Ох, отвали! Господин и властитель беспокоятся!
Потом был грохот двери в спальню и внезапное рыдание в подушку.
Януш неподвижно сидел за столом, глядя в стену и пустоту в ней, выкручивая пальцы рук, сплетенных на коленях. В последнее время он сидел так часто.
На самом деле это случилось без предупреждения три дня спустя. Она оставила письмо, а то как же. Даже не «Дорогой Януш», а просто «Януш». Всю жизнь было: Котик, Котя или Янусик ты мой, а теперь — Януш. Три листка, исписанных быстрым детским почерком прилежной ученицы, образцовой студентки и лучшего работника месяца. Он ничего из них не узнал. Тот же поток слов, перечень жалоб, неприязни и упреков, которые она выкрикивала в его адрес последние месяцы, вместе с невыносимыми нравоучительными заявлениями. «Я решила, что пришло время строить жизнь ответственно и так, как нужно», «Когда-то нужно вырасти и понять, что ответственность и безопасность можно почувствовать только рядом с тем, кто понимает значение этих слов», «У меня нет времени ждать, пока ты наконец-то повзрослеешь и поймешь, что в жизни главное» и так далее.
Он думал, что придет в отчаяние, но на сей раз он был уставший и опустошенный. Было такое впечатление, будто у него в середине все сгорело и осталась одна только черная оболочка.
Все — произошло. Нечего бояться. Больше уже ничего не случится.
Но все-таки где-то под усталостью и злостью был страх. За нее. С того момента, как он заметил отсутствие Гавроша. В первый момент он даже не понял, что его нет. Он всем сердцем ненавидел эту игрушку. Обычно она стояла на комоде, уродуя спальню в радиусе как минимум полутора метров. Она привезла игрушку из Парижа, еще когда была студенткой и встречалась с каким-то Яцеком. Януш с ним даже мимолетно познакомился — высокий, как палка, худой блондин с идиотской, зачесанной на лицо челкой. Сто лет назад.
Биржа тогда носила название Дом партии, потому что существовала только одна партия. Улицы были серые, а коммунизм казался вечным, как пирамиды.
Чертова игрушка была здесь фоном всегда, сколько он себя помнил. Она стояла на полке, когда он впервые пришел к Сильвии, потом путешествовала с ними, пока не оказалась в этой квартире в мансарде, где внезапно закончилось их совместное путешествие. А сейчас куклы не было. Сильвия скорее бы выбросила собственную печень, чем этого стервеца, который был покрыт золотым лаком и стоял, опершись об уличный фонарь.
Янушу стало больно: получается, за все время, прожитое ими вместе, в ее жизни не появилось ни одной вещи, которую ей хотелось бы сохранить. Самым ценным для нее был этот кретинский парижский шалопай с большими голубыми глазищами на фарфоровом лице, в дурацкой раздувшейся клетчатой кепке и разорванных и зашитых ситцевых брюках. Весна в Париже. «Посмотри, мы такие бедные, как этот Гаврош, но такие красивые и романтичные… мы… Париж… Монмартр…» Мерзость!
Он не хотел, чтобы с ней что-то случилось. Но это была его цыганская жена, его девушка. В воздухе все еще висел запах ее духов «Живанши». Тяжелый и очень грустный. Запах конца. Черт, черт бы это все побрал!
Он позвонил ей на сотовый, но телефон, конечно же, был выключен.
В полицию?
Господа, я знаю, как это прозвучит, моя жена мне,