вдовой.
А сегодня утром ты увидела черную бабочку во второй раз. Как раз в это утро, когда тебе пришло в голову, что ты начинаешь стареть. Очевидно и необратимо. Ты смотрела на свое отражение в большом зеркале ванной, и дело было совершенно не в том, что ты плохо выглядишь. Конечно, зеркало не давало возможности скрыть морщины на шее и мешки под глазами, слегка плоскую грудь, немного обвисший живот, немного квадратную линию лица, но каждая женщина в твоем возрасте хотела бы увидеть в зеркале такое стройное тело с длинными ногами и кудрявыми волосами и вообще весьма соблазнительное отражение. Ты это знаешь и ценишь. Однако ты считала потери, как военачальник в сражении. Седые волосы в щетине щетки для волос, вены на руках, соски, грустно глядящие в землю, жилистые ноги, пучки мелких морщин у основания ягодиц. Еще можно сказать «стройная» или уже «худая и жилистая»? Просто-напросто начинался очередной день в одиночестве — день, который ты, если не будешь разговаривать сама с собою, с животными или с телевизором, проведешь в молчании. День одиночества и тишины, наполненный только тобой и ничем больше. И тогда ты вдруг поняла, как много было вот таких, похожих друг на друга, дней. Они тяготят тебя бесконечной вереницей, начало которых уходит в глубины прошлого. Давно. Ужас как давно.
Ты чувствуешь, как головой достаешь времен Интернета, клонирования, Европейского Союза и домашнего телепакета, ногами же находишься во времени разрушенных на войне зданий, конных повозок с углем, проводного радиовещания и батюшки Сталина.
Это растягивает тебя, как канат. Ты чувствуешь, что этого так много, что тебе вряд ли удастся встретить какое-нибудь начало. Начало чего-либо.
Черная бабочка, которая трепещет на оконном стекле в ванной, уколола тебя болезненным воспоминанием, страхом и предчувствием неизбежного. Ты внушаешь себе, что она только кажется черной, потому что за окном светло, а ты здесь, в доме, но в глубине души чувствуешь, что обманываешь себя. Так же, как и с теми летними бабочками. Первая бабочка она и есть первая. Нельзя ее отменить и подождать, пока покажется желтая.
Но всегда можно попробовать. В конечном счете это всего лишь обыкновенное дурацкое насекомое. И суеверие из детской книжки.
Справляться с началом таких грустных серых дней Ирена умела известными ей способами. Мелкими делами. Суетой. Сгрести листья, особенно возле слива и под липами. Приготовить картофельную запеканку. Сходить за покупками. Сесть на веранде за разложенным подрамником и сосредоточенно поработать над иллюстрациями к детской книжке, до сдачи которой осталось только две недели. Позвонить Басе и попробовать пригласить кого-нибудь сюда на выходные. Все равно что, лишь бы не сидеть на крыльце и не пялиться на туманный осенний пейзаж и не слушать Люцию Прус. Вместо этого приготовить пастилу. Почитать книгу. Пробовать на вкус то, что происходит сейчас. Такой европейский дзен.
Она накрасилась, убрала волосы в хвост и поехала в магазин. Это целое путешествие. Сначала по проселочным дорогам с посаженными вдоль них вербами, потом по шоссе через лес, мокрый, затянутый туманом и наполненный запахом грибов.
Она размышляла об одиночестве. Могло быть и хуже. Как у многих других, у нее мог быть муж, который с течением времени стал бы обременительным, шатающимся по дому врагом. Хотя, с другой стороны, если бы двадцать лет назад Ромек не упал с Кадельницы на дно Чертова ущелья, кем-то таким он явно не стал бы.
У нее могли быть дети, которые теперь, когда она почувствовала себя старой, уже давно жили бы на другом конце света, занятые своими семьями, детьми или карьерой, и с трудом бы вспоминали, что нужно позвонить ей хотя бы раз в месяц. В результате она тоже была бы одна.
Могла, как другие известные ей художницы, три раза развестись и вести жизнь, похожую на поле сражения.
Немногого до этого не хватило. У нее случались романы, особенно когда она была помоложе, выезжала в Краков, делала какие-нибудь выставки, но ни один не продлился долго. У нее осталось немного сладких и немного горьких воспоминаний и болезненное осознание того, что ни один из этих мужчин не был Романом. Откровенно говоря, она даже не могла бы сказать, в чем это выражалось. Довольно быстро они начинали тяготить, и чем дольше были с ней, тем сильнее оставались отдельно. Не появлялось чувства общности, не было «мы», было только «я» и «ты».
Вот и не сложилось.
За поворотом шоссе она взглянула еще раз на жизнь подружек, и получилось, что все они, а особенно те, у которых было то, чего не доставало ей — мужа и детей, — непрестанно жаловались. На этого мужа и на детей. А как, бывало, разойдутся, так могут жаловаться часами, такое бесконечное стенание.
Привычки жаловаться у Ирены не было.
У нее могло быть множество других сценариев жизни, значительно хуже этого.
За исключение одного — если бы Роман был жив.
Ну, а если бы жил, может, стал бы алкоголиком или завел себе любовницу, или в очередной раз поехал бы в Швейцарию и остался бы там, или… Или что-нибудь другое.
Только все это не избавляло от чувства пустоты и всеобъемлющей бесконечной тишины.
Стало моросить.
У магазина стояли двое местных. Несмотря на более чем двадцатилетнее проживание в Плотичне, она чувствовала себя приезжей. Сидела здесь зимой, весной и осенью, а ее по-прежнему считали отдыхающей. Они поприветствовали ее с пьяным преувеличенным уважением, необходимым, потому что как-нибудь нужно будет произнести: «Пани Иренка, дорогая, я прошу прощения, но на вино не хватает двух злотых…»
Она выбрала для себя тот самый новый магазин, который назывался «У бабы». Баба была дородной симпатичной женщиной, значительно менее напрягающей в общении, чем, например, работающая на двести метров дальше старая Рынкоффтова.
Купила ветчину и узнала, что делает в городе старшая сестра пани Корбеловой, возле прилавка с мукой и сахаром узнала тайны капустной диеты, покупая яйца и творог, узнала, что Гося, та, которая уехала в Гданьск, похоже, разводится и возвращается в Плотичен, хлеб был обогащен сведениями о том, что Чесек напился на свадьбе в Громбне и старая Козелюкова гоняла его по полю с кнутом, газеты же сопровождали совершенно нейтральные замечания о лечении радикулита, который можно схватить, стоя целыми днями в магазине.
Она уже выходила, волоча пластмассовую корзинку, приспособленную под багажник на ее велосипеде (осторожно с поясницей!), когда услышала:
— А к тебе гости, что ли, пожаловали?
— Какие гости?
— Ну, тут спрашивал один. Одет хорошо, из города. С бородой, постарше такой.