— Расчехляй, — прошептал Мише моложавый хрен с лицом бывалого комсомольца, когда тот шёл мимо. — Давай нашу?
(Он задорно подмигнул, не подозревая, что косит под идиота.)
«Молодой, а туда же», — подумал Вильгельм Пенович (он хотел вымолить у Миши рубль-другой, но своевременно застеснялся).
— Бр-р-р, — пробурчал живот главы крестьянского профсоюза (сам же он хранил сосредоточенное молчание).
— Чёрт парашный! — крикнул интеллигент, окончательно поскользнувшись на оранжевом фантике (Бердяева он заедал Соловьёвым).
— Бог простит, — отвечал Миша на слова и молчание, шествуя между кресел.
Перед выходом поклонился всем до земли. Загибин протестующе замахал руками. Воспитанник аккуратно притворил дверь.
Щёлкнула фотовспышка.
Журналисты, припасённые Гутэнтаком, окружили молодого мессию. Посыпались вопросы.
— Подождите, — сказал он, чуть приотворяя дверь и прислушиваясь.
Уставший голос Загибина бубнил, справляясь с бумажкой:
— Дальнейший виток критических процессов зашёл в совершенно неуправляемое русло, посредством которого мы не можем надеяться даже на минимальное удовлетворение выдвинутых требований, выражающих наше понимание ситуации и тот путь, согласно которому регулируемые процессы ещё способны приобрести тот допустимый вид, в котором мы могли бы, управляя ими, достигнуть некоторого позитивного сдвига на общем фоне дальнейшей дифференциации, происходящей с учётом основного фактора, нашедшего своё выражение во внешнем виде, всё более проявленном в положении углубления и развёртывания основных показателей кризиса, однако мы вынуждены констатировать, что все оптимистические надежды естественным образом замыкаются на субъективной политике, чьим итогом по праву считается тот базовый уровень, отталкиваясь от которого мы можем анализировать и остальные факторы с целью определения переменных, наиболее влияющих на общий характер развития нашего общества в это трудное и откровенно непростое время, но подобная процедура, как легко догадаться, возможна лишь в условиях…
— Нормально, — сказал Миша, отходя от двери. — Вы им не мешайте, пусть расслабятся. В их жизни так мало счастья, в конце-то концов.
Курлыкая песенку, он пошёл искать выход. У вестибюля его догнали, взяли в кольцо, учинили пресс-конференцию.
Усатенький задал свой вопрос первым:
— Давно вы почувствовали себя богоносцем?
— В четыре пятнадцать, — честно ответил Михаил Шаунов.
Фотокамерный суетился вокруг.
— А вы правда воспитанник? — спросила миловидная в пятнистом свитере.
— Вот те крест! — побожился он.
— А вы сами верили в свою речь? — спросил осмелевший фотокамерный.
— Я? — оскорбился Миша. — Это итог моей жизни: любовь и только любовь. Это вы циники-профессионалы, а я-то нет.
Усатенький откашлялся, собираясь с мыслью. Но Гутэнтак опередил всех.
— Вот именно! — возопил он, забираясь на стул. — Профессиональные циники, ехидны и раздолбай. Вот они, щелкописцы и борзопёры. Нет для них нечего святого, мой друг. Истинно говорю тебе, ибо открылись мне души их. Мразь и слякоть пребывает в тех душах, слякоть и дурновесть. Прогнило всё в порождениях Вельзевула, продали они отца родного за грош и родину за пятак. А мать даром сдали. Носят в себе Содом и Гоморру, а сами о том не ведают. Ибо рухнут все в геенну огненную, вот попомните вы мои слова. Вижу я в них отсутствие высокой морали, вижу только зло и поруганную порядочность. Все они не только лжецы, но убийцы, педики и шакалы: если не сегодня, то в будущем. У них же как, Миша? Служение злым духам — религия, донос — радость, морковка в зад — вот и весь обед. У них же всё Сиону заложено, у них душа знаешь где? В пятке, истинно тебе говорю! У них моральный закон простой, лишь бы добрым людям нагадить. У них вся правда в лондонском банке, а любовь в копыта ушла. Шпионы немецкие, лесбияны висельные, хвощи морковные, что с них взять? У них сеть отлажена, менты куплены, а пишут кровью, которую из малышей жмут. Они же все самураи и черносотенцы, только волю дай. У них ложь национальной идеей чтут! Чуть не погубил свою душу, собирался, дурак, с иудушками бухать. Но вовремя мне правда открылась, понял я их нравственный загибон и воскрес. Убоимся, мой друг, общения с ними, ибо тянут они любую живность во ад, со свистом бьют и кодлой насилуют. Ох, пошли скорей, а то загубит нас отродье корявое, уволочёт и спасибушки не оставит… У них же всё рогом мазано, вкривь и вкось, врут, да ещё по осени подвираются. У них же только оболван, костец и духовно-нравственная энтропия. Знаешь, что они сейчас о нас думают? Как сгубить да по свету разметать. У них одна мысля на всех, да и та задним ходом покорёжена. Предали они нас, Мишенька, и ещё тысячу предадут, а потом возрадуются.
Десяток человек молчал. Какая-то массивная тётка истерично захохотала.
— Иди ты на хер, — наконец-то сказал усатенький.
— Пойдём, Миша, пойдём от них: хорошо общение, да спасение души подороже будет, — ныл Гутэнтак, соскочив за стул и потягивая Михаила Шаунова за грязный рукав. — Пойдём, друг ситный, пока ложью не заразились.
Михаил Шаунов смотрел на него с болью и раздражением.
— Простите его, пожалуйста, — сказал он. — Мой друг заболел, всерьёз и надолго. А так он хороший. Вы уж простите нас: любовь и только любовь. Пошли, бедняга, не поминайте лихом.
Гардеробщица шептала вахтёрше:
— Как он этих гадов-то припечатал, а? Всё по совести.
— И не говори, Марья, — согласилась та. — Как есть, так и сказал. А то развелось их.
Гутэнтак развязно хныкал и держат Михаила Шаунова за рукав. Вдвоём они приближались. Гардеробщица и вахтёрша строили им улыбки.
— Вот, ребятки, и курточки тут висят, — умилилась она.
— Держи, старуха, на чай, — весомо сказал Гутэнтак, барским жестом протягивая однокопеечную. — Добавь малёхо и купи старикану презерватив, чтоб сподручней было. Лады, кочерга?
Она моргала, открывала и закрывала рот, а слов пока что не говорила.
— Молись за меня, посудина настрого наказал Гутэнтак, облачаясь в «куртку героя». — Молись, хворостина, а то кто ещё на благое дело копейку даст?
С серьёзными лицами они вышли на крыльцо. Дождь бил по асфальту в пузырящемся апогее.
— Такие ливни смывают грязь с лица мира, — без иронии сказал Михаил Шаунов. — И прошлое с человеческих душ.
Гутэнтак ласково усмехался:
— Вот пробило парня на искупить…
Вдвоём они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступать в большие полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.
А через неделю Шаунов зашёл к нему в комнату. Тяжёлые книги громоздились на полках, компьютер спал, на рыжем ковре стояли огромный глобус и шахматная доска.
— Свету убили, — сказал он. — Наверное, те самые.
Гутэнтак оторвался от бумаг, сидел посреди хлама под жёлтым абажуром и хмурился.
— Кто сказал-то?
— Кто мог сказать? Это было в газетах. Вместе с фотографией.
Гутэнтак сочувственно улыбнулся, бездумно гладя шахматные фигурки. Миша бил по глобусу, тренированно тормозя удар в сантиметре от Индийского океана.
— Миш, ну а нам-то какое дело?
— Я понимаю, что никакого, — ответил Миша. — По большому счёту, она никто и звать её никак. Но это ведь только объективная сторона дела. И если с объективной стороны меня спросить, что нам следует делать, я отвечу, что нам следует хохотать: мы её трахнули, а те её замочили. Не хрен, сказали, по городу гулять. И замочили. Она жила в Светозарьевке, там ребята отвязные, кто-то нас видел, а кто-то взял кирпич и сломал ей голову.
— Прямо кирпичом?
— Очень даже в духе, — сказал Миша. — И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а с субъективной стороны — поверишь ли ты? — я плакал полночи.
— Почему же не поверю, — по-тихому сказал Гутэнтак. — Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя оттянуло на порыдать, а с субъективной мне и самому плохо. Это нормально, это пройдёт. Объективная сторона со временем побеждает.
Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.
— Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, — осторожно предложил Миша.
— С объективной стороны или с субъективной?
— С субъективной, конечно, — сказал Миша.
— Да ну, — отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. — Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.
— Ну хорошо, — сказал Миша. — Нет так нет.
Они молчали. Гутэнтак расставлял фигуры, а затем принялся за чёрное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ею соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.
— Как твоя литературная работа? — спросил Миша.