Скрип возник откуда-то справа и тут же принялся метаться по лесу, подхваченный одичалым эхом. Оно как будто сотню лет дожидалось очередного визита и теперь — яростно, напоказ — раздирало на куски вожделенную добычу.
Я резко обернулся на звук, но скособоченные силуэты домов оставались столь невозмутимы, словно это было моей галлюцинацией, готовой на гораздо большее: стук топора, захлёбывающееся жужжание циркулярной пилы, радостный детский гвалт и многое, многое другое. А скрип — всего лишь несмазанное колесо телеги или крутящийся на ветру флюгер, каких десятки в любой уважающей себя деревне и ни одного — в любом уважающем себя городе.
Тем временем скрип возобновился, и, мягко покачиваясь в морозном воздухе, из марева выплыло бледно-жёлтое пятно. Отсюда оно казалось не больше пятирублёвой монеты и пугающе росло на глазах. И когда я готов был сломя голову бежать — прочь от этого расплывшегося, промасленного блина, слепящего отвыкшие от света глаза, от чернеющего позади леса, от брошенных по неведомой причине домов, — пятно отлетело в сторону, неожиданно обнаружив за собой измождённого человека.
Он медленно брёл по глубокому снегу, то и дело спотыкаясь, норовя ухнуть носом в сугроб. Однако из раза в раз человек каким-то чудом удерживал равновесие, словно некто огромный поддёргивал его за шкирку, точно уткнувшегося в стену слепого котёнка. А котёнок удивлённо мотал головой, нюхал незнакомый воздух и тыкал во тьму фонарем.
— Рустам?! — удивлённо воскликнул я, всматриваясь в сильно похудевшее и побелевшее со времени последней встречи лицо. — Господи, Рустам! Не может быть! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Рустам! Дай я тебя обниму, мой милый друг! Дай я тебя расцелую, Рустам! Чёрт, где ты раздобыл фонарь?! Да это и не важно, мой старый добрый Рустам! Улыбнись же! Улыбнись! Ты посмотри на меня, Рустам, и попытайся улыбнуться ещё шире! Ну, кто кого?!
Я повторял и повторял его имя, и на душе становилось неимоверно легко, как после кросса на сорок километров. Снова захотелось упасть в снег, но теперь уже не от безысходности, а из-за великой радости. Я бросился к Рустаму и крепко-крепко обнял его за твёрдые широкие плечи, хлопал по могучей спине, отбивая от неё куски льда, ерошил густые тёмные волосы, теребил его, будто ватную куклу с тяжёлой фарфоровой головой. А голова и вправду болталась из стороны в сторону, отваливалась назад, но каждый раз возвращалась на прежнее место со звонким щелчком. И я тоже норовил погромче щёлкнуть языком, чтобы Рустаму не было так обидно, не было настолько стыдно за испорченную шею, за непослушную, тяжёлую голову с отвратительной раной через всё лицо, за новоявленную «заячью губу», с шипением выпускающую горячий воздух и разбрызгивающую вокруг чёрные тягучие слюни…
— По-оигра-аем? — отвратительно писклявым голосом спросил он и глупо улыбнулся. — Ты-ы не хо-очешь игра-ать?
Сердце бешено заколотилось, и я отпрянул от Рустама, со страхом глядя в его остекленевшие глаза.
— По-оигра-аем? — повторил он, плаксиво скривив губы. — По-очему ты-ы не хо-очешь игра-ать? Отве-еча-ай!
Подняв над головой фонарь, Рустам судорожно всхлипнул. Он стоял так не меньше минуты, бледный, похожий на оплывшую восковую фигуру с проковырянными иголкой глазами, тяжёлым каплевидным носом и растёкшимся ртом; потом молча, почти без замаха, бросил фонарь в снег и начат яростно, отдаваясь делу со всей душой, топтать его ногами. И тогда я увидел, как снег под его ботинками начал искриться — маленькие красные точки в одно мгновение окружили нелепо выплясывающего передо мной человека, поползли вверх по штанам и переметнулись на куртку. А Рустам всё плясал и плясал, не замечая юрких язычков пламени, нетерпеливо пожирающих одежду. Он размахивал горящими руками, рисовал в воздухе узоры, подобные тем, что рисуют мальчишки выхваченной из костра палкой, которой незадолго до этого был повержен неумелый противник, ничего не смысливший в настоящем фехтовании. Он беспрерывно щёлкал шеей, но голова давным-давно перестала вставать на место и только билась и билась о плечи. Он весело смеялся неизменным отвратительно-писклявым голосом, давая эху новую пищу для забавы.
И в тот момент я побежал.
Сквозь кусты, через забор, раздирая о гвозди одежду, как не бегал никогда в жизни и, наверное, уже не побегу. Ведь правильно некогда говорила Ида: быстрее всего мы бежим от самых лучших друзей. И не важно, что она имела в виду совсем другое, главное — она оказалась права. Как и в последний раз, когда не пошла за мхом в насквозь промороженный лес, когда осталась лежать в уютной кровати без риска наткнуться на старика… И останься мы тогда вчетвером, всё могло бы быть по-другому.
Я бежал и видел укутанного в одеяло Рустама с горячей чашкой в руках. Он то задумчиво хмурился, то весело улыбался, заслышав одну из Жениных реплик, то начинал клевать носом, и чашка вот-вот норовила выскользнуть из расслабленных пальцев. Затем он вдруг очутился на улице: с необычайной ловкостью застёгивал крепления на лыжах, ворчал, что, мол, давно пора обновить знаки, а не трясти голой задницей перед оскаленными волчьими мордами; шёл впереди и прокладывал для остальных лыжню, время от времени оборачивался, проверяя, как там Ида. И ещё он кричал — далеко за деревьями, в густой непроглядной тьме, — звал на помощь, и я никак не мог его догнать…
Очнулся я в незнакомом доме. На полу под разбитыми окнами толстым слоем лежал снег. Входная дверь была заколочена длинными занозистыми досками, служившими ранее то ли забором, то ли частью чего-то большего, и, для пущей верности, подпёрта большим тяжёлым столом с водружёнными на него пузатыми мешками. Над дверью, по-кошачьи выгнув изящную спину, висела ржавая подкова. Лежащий посреди комнаты трёхногий стул смотрелся тоскливо и одиноко.
Вторая комната, скрывавшаяся за плотно закрытой дверью, выглядела куда более пристойно. Даже окна здесь по неведомым причинам остались целыми, не говоря уже о висящей на стене картине и полудюжине фигурок оригами, выставленных на подоконнике. Справа от входа стояло невысокое потёртое кресло с деревянными подлокотниками. Соседствующий с креслом письменный стол оказался сплошь завален бумагами и газетными вырезками, многие из которых, не выдержав мощного напора собратьев, теперь покоились на полу…
Я подошёл к столу и, окинув взглядом покрытый пылью ворох бумаги, взял первую попавшуюся вырезку:
«В среду, 25 февраля, в лесу близ деревни Махово, Московской области, местным лесником было обнаружено изувеченное тело Евгения Желтина, считавшегося без вести пропавшим с 14 февраля этого же года. Он был найден посреди замёрзшего озера с множественными переломами конечностей и колотой раной в области грудной клетки. Вечером того же дня, прибывшие на место криминалисты обнаружили фрагменты женского тела в расположенном в отдалении от деревни охотничьем домике. Чуть позже в ходе длительных поисков в том же лесу было найдено третье, сильно обгоревшее, тело.
Как сообщалось ранее, группа из четырёх молодых людей в составе Иды Кнехт, Рустама Абазова, Максима Перова и Евгения Желтина, 31 января 2004 года отправилась на автомобиле марки Volkswagen Golf за город, но так и не вернулась. До сих пор остаётся неизвестной судьба четвёртого молодого человека. Ведутся поиски…»
Домой старик вернулся под утро: замёрзший, измученный, но страшно довольный. Лыжи он оставил перед входом — аккуратно прислонил к бревенчатой стене — и, сняв шапку, тихонько вошёл в дом. Внутри было тепло и душно от растопленной перед уходом печки, отчего лицо его стало постепенно оттаивать, а задеревеневшие ноги — медленно возвращаться к жизни.
Когда старик зашёл в комнату, Никитка спал прямо на полу, подложив под голову плюшевого медведя — единственную игрушку на свете, которую он действительно любил и уважал. Все остальные игрушки, как недавно купленные, так и переходящие по наследству, тут же впадали в немилость и заслуживали самого сурового наказания.
На полу лежали сломанные машинки, раздавленные солдатики, рваные книги и многое, многое другое. Взгляд старика притянула деревянная кукольная нога.
Он задохнулся от дикого ужаса, бросился к шкафу и распахнул дверцу.
Шкатулки не было.
Той самой шкатулки, которую он так усердно прятал от Никитки, которую открывал лишь по ночам, доставал вырезанные из дерева фигурки и с гордой улыбкой разглядывал свои творения. Творения, как две капли воды похожие на приехавших в лесной домик ребят, охотящихся за подснежным мхом. А ведь он хотел их только напугать…
Коробку старик нашёл под столом. Пустую, с отломанной крышкой.
Фигурка одного из ребят лежала на диване. Из её груди торчал длинный, обвязанный леской гвоздь.
Вторую фигурку — когда-то милую, изящную копию девушки — старик собрал по частям и аккуратно положил в коробку.