дому, словно искал чего. Во все углы нос засунул, даже в печь заглянул. Потом покосился на меня и спросил:
— Где рубаха? Вот здесь лежала.
А я в ответ:
— Пусти, тогда отдам.
Он, вроде, нахмурился, но путы свои с меня убрал. Буркнул:
— Смотри, чтоб без глупостей.
Уж какие тут глупости… До меня дошло, что это он прежде на заимке жил, потому в доме было чисто, и дрова лежали. Кому ж понравится, что в его хозяйстве чужая тётка завелась, да ещё и кочергой машет? Рубаху отдала, конечно. Он в сторонку отошёл, я следом, стою и жду: что-то будет. А он как зыркнет на меня своими бесцветными глазищами:
— Кыш, дура, дай переодеться.
Ну, думаю, Ящер с тобой. Пошла пока в печной кут, у меня как раз уже горошница подоспела. Вожусь у шестка, а самой любопытно, чего он там. Глянула краем глаза за занавеску. Смотрю — действительно, свою рубаху стащил, а в штопаную лезет. И Маэлевы оченьки, тощий же, как старый ухокрыл! И вдруг мне припомнилось, где я раньше эту белёсую рожу видала. В Городце, на ярмарке! Он в тот круг на состязании лучников первую награду взял. Это был помориец Свит, замковый лекарь, патрульные его ещё за глаза Селёдкой прозывали. Про него народ всякое болтал: что и пьянь, и зараза каких мало, но все сходились на том, что ремесло он своё знает. Ну, я и подумала, что он в Торм ходит по лекарским делам: травы там подсобрать или ещё что… Вот с той самой ночи белозорый Свит и повадился ко мне ходить. Сперва нечасто, всё по ночам да как погода погаже. И всякий раз приносил что-нибудь годное в горшок положить. Я уж привыкла, на ночь запираться перестала. Как придёт — поест, обсушится, и снова в лес. Потом каждую ночь зачастил, видно, ему моя стряпня по вкусу пришлась. Даже отъелся чуток, хоть брюхо от спины отлипло. Надо сказать, что самобулькой от него за всё время ни разу и близко не пахло, я б такое вмиг учуяла. А всё же было с ним что-то не так. Рявкнуть вдруг мог за любую ерунду. Прикосновений не любил. Может, у него болело что? Ну не станет нормальный человек так всем телом вздрагивать лишь с того, что к нему прикоснулись или случайно рукавом задели. И в лицо себе толком заглянуть не давал, едва чуял мой взгляд — сразу всегда отворачивался. Зато я частенько замечала, что сам-то он меня тайком разглядывает, когда думает, что я не вижу. Говорили мы между собой мало, и даже петь я при нём стеснялась, почему-то думала, что ему вряд ли понравится. Так и жили молчком: я всё больше возилась по хозяйству, а он наблюдал за мной исподтишка. Потом перестал меня сторониться, тоже по дому копаться начал: ну там, дровишек наколоть, воды притащить, починить чего по мелочи… А я, вроде, и благодарна ему была, и в то же время его боялась. И зачем-то хотела ему понравиться. Привязал он меня к себе, уж и не знаю как.
Под конец хляби Свит вдруг как-то заявился ко мне днём, да ещё и целый мешок белой муки с собой приволок. И где только взял… А у меня как раз с суши запасец малиновой смоквы имелся. На радостях я затеяла пироги.
Тесто взошло хорошее, пышное. Засучила я рукава повыше, встала у стола со скалкой. Вдруг слышу — Свит подошёл сзади тихонечко и глядит мне через плечо. Я сперва подумала: чего это он? Никогда, вроде, близко так не подходил. Потом поняла — это ж он мои волосы нюхает! Ну, думаю, беда: и был-то парень с чудиной, а тут совсем с глузду съехал… А он вдруг обнял меня крепко и притиснул к себе.
— Пусти, — говорю, — Тесто опадёт…
Свит чуть тронул мне губами за ухом и ответил:
— Ну его. Ты сама лучше всякого пирога.
И давай меня целовать, и тискать, и гладить, и приговаривать:
— Какая ты сдобная, медовенькая… Так бы и съел тебя… Стань моей — не пожалеешь…
И почему я тогда связалась с этим сумасшедшим? Из любопытства, наверное. А ещё я просто устала быть одна. Решила: раз нет у меня суженого, то дай хоть так узнаю, есть ли что хорошее в плотской любви…
Ну и узнала… Да, не о таком я мечтала, обнимая Иста. Мне думалось, будет дивно и сладко, а на деле оказалось — неловко и даже чуть больно сперва. Позже притерпелась, но всё равно вздыхала с облегчением, когда Свит, угомонившись, засыпал. Только он и спал-то не как люди, всё ворочался, а иногда вдруг вздрагивал всем телом и начинал шептать что-то странное на чужом языке. Я его тогда жалела, обнимала, баюкала, как маленького, а сама всё думала: что же ты такого в жизни натворил, что даже во сне тебе покоя нет…
За тот круг, что мы прожили вместе, Свит сделался вовсе несносный: распоряжаться всем начал, во всё нос совать. И возражать ему не моги, вмиг вскидывался, как лесной пожар. Только и вздохнёшь спокойно, когда его дома нет. Вот тут уж я припомнила, как хорошо мне жилось одной. Горя ведь не знала, сама себе была хозяйка. А Свит — он часто бывал со мной и груб, и резок, и легко кидался обидными словами. Мог даже под горячую руку оплеух накатить, а у меня никогда духу не хватало дать отпор. И не трусиха, вроде, и силой Маэль не обделил, а вот словно столбун нападал. Ну как можно ударить того, с кем делишь и хлеб, и постель? Сколько раз давала себе твёрдый зарок не иметь с этим паршивцем ничего, а он вдруг становился тих и ласков, и обида моя таяла, как глина в воде.
Свит, конечно, и заботился обо мне на свой лад, подарки дарил. Раз примчался какой-то всклокоченный и чуть не с порога заявил:
— Собирайся, пойдём в город. На гульбище.
Я ему:
— Какое гульбище? Мне и одеть-то нечего, один затрапез.
Он бросил мне на колени большой узел:
— Вот, на тебе, меряй.
Я развернула — а там ах что! Рубашечка тонкая такая, аж трогать страшно! И платье! А на нём и шнурочки всякие, и шитьё, и ткани-то сколько на подол пошло… И цвет-то подобран, как раз мне к лицу… Свит поглядел на меня довольно так и спросил:
— Ну что, рада?
А я мну в руках всю