всегда было легко и весело. Но самый лучший из них — мой Ист.
Случалось, Ист пропадал в лесу много дней подряд, а потом вдруг появлялся на пороге грязный, уставший, и, едва умывшись, валился на лавку спать. Тогда я укутывала его одеялом и садилась рядом с гребнем в руках. Осторожно, чтобы не разбудить, расчёсывала его длинные волосы, любовалась его лицом при луне, и не было для меня во всём свете никого красивее его. В холодные хлябьи ночи мы устраивались спать вместе, обнявшись под тёплым лоскутным одеялом. Ист засыпал быстро, а ко мне сон забывал дорогу. Его волосы всегда пахли ночным лесом и свежей хвоей. Я прижималась к нему тесно-тесно, гладила его тихой рукой, а сама и боялась разбудить, и мечтала, чтобы проснулся…
Как-то утром я прибиралась у нас на дворе. Вдруг вижу — идёт хранитель Дол. И чего, думаю, его принесло спозаранку? Шёл бы в своё Раздолье, глядеть, ладно ли репоеды гряды вскопали, так нет же, к нам зачем-то притащился. Он, как обычно, еле кивнул мне — и в дом. Я подглядывать и подслушивать совсем не собиралась, но тут как раз надо было под окошками метлой махнуть. Гляжу — этлы уселись вместе у стола, разговаривают. И речь ведут как будто бы обо мне. Конечно, об чужие разговоры уши греть не годится, но они, вроде, не слишком-то и таились. Хранитель Дол спросил:
— Ну как?
А мой плечами пожал и вздохнул печально:
— Да плохо. Стала рассеянная, всё забывает, а теперь ещё и по ночам от неё никакого покоя… Вроде бы, здорова, но ведёт себя очень странно.
Дол ему тогда эдак наставительно, свысока:
— А я тебя предупреждал. С самого начала надо было приучать спать отдельно. Теперь терпи.
— Так раньше всё было в порядке. Может, ей чего-то не хватает?
— Ист. Она повзрослела. Ты что, думал, всё ограничится печкой, прялкой и репой в огороде? Ей нужен мужчина. Ты вот её на вечёрки отпускаешь?
— Ну да.
— А домой её потом кто провожает?
— Я.
— Напрасно. Ты пугаешь людей, и из этого может возникнуть слишком много плохих вероятностей. Подумай как следует над моим предложением, — сказал Дол, потом выглянул в окошко и обронил негромко, ни к кому, вроде, не обращаясь, — А подслушивать нехорошо.
И пошёл прочь. А я стою, шаркаю метлой по чистому и всё думаю: что же это он за предложение такое сделал моему Исту насчёт меня? Вот бы узнать…
С того самого разговора Ист встречать меня перестал. Зато начал на каждую вечёрку собирать, точно больше не свидимся: сам вплетал ленты в косы, целовал на прощание… И вернувшись, я непременно находила его сидящим на крылечке. Ист всякий раз делал вид, что чем-нибудь занят, но я-то знала, что это он меня домой ждал. Уж лучше б, честное слово, спать ложился. Чуть я на крыльцо — он сразу мне навстречу. И оглядит со всех сторон, и полюбуется, и по волосам погладит, а то ещё и скажет: "Маленькая моя, хорошая девочка…" А я всё ждала, чтобы эти руки обняли меня по-настоящему, а губы шепнули совсем другие слова… Неужели он не видел, что я уже выросла? Или я для него была недостаточно хороша собой?
Видно, и впрямь нехороша… Я раз набралась смелости и у Нера спросила, страшная я или не очень. А он почесал за ухом и ответил: "Да нормальная. По мне так все вы, люди, на одно лицо." Вот что этот остроухий понимает? Я ж рыжая! Хотя, если подумать… Мара ведь тоже не зря Светлой прозывается. У неё вообще и волос, как лунный свет, и глаза цвета неба в сушь, а говорят, красива. Или, может, это от того, что она — этла?
А меня с вечёрок домой стал провожать Бран. Мы прощались всегда за околицей, так, чтоб с крыльца не было видно. Люди смешные: думают, раз они сами этла не видят, то и он их не видит. Я-то знаю, что это совсем не так. Сколько раз Брану говорила: — Не надо меня провожать. Что я, в родном уделе со стёжки собьюсь? Не маленькая, вроде. А он улыбнётся мне так по-хорошему и ответит: — А я, может, прогуляться желаю. Или вдруг пряник из-за пазухи вытащит и мне даёт. — Ешь, — говорит, — для тебя припрятал. Так и идём себе: я пряник жую, а Бран на меня поглядывает и посмеивается.
Я в ту пору думала: может, этл мой и не хочет вовсе, чтоб за мною хуторские парни ходили, для себя бережёт? Уж больно он стал беспокоен с тех пор, как начал меня одну к людям пускать. Странный какой-то сделался: то в лес убежит, то обратно примчится и вокруг дома круги нарезает, думает что-то сам с собой, прислушивается… Весь двор затоптал, зарастил крапивищей выше глаз. Я ему сколько раз на то пеняла, всё без толку. Зато начал вдруг цветы под нашими ёлками растить, и всё какие-то диковинные, таких в наших местах никогда не видали. И берёзку зачем-то у околицы посадил. Ночью, бывало, проснусь — а его рядом нет: снял тихонечко гусли со стены, ушёл под свою берёзку и там играет на них так сладко и жалостно, что душа и поёт, и плакать хочет. А я лежу, слушаю, и глупое моё сердце всё это на на свой счёт принимает…
Так бы и тешила себя пустыми мечтами, если б не Бран. Дело было посреди травостава, накануне Маэлевой ночи. Шли мы как-то с покоса большой ватагой: и девчата, и парни с окрестных хуторов. Поём, веселимся, а ночь стоит дивная, точно в сказке: ясно, лунно, тепло, как днём. Бран вдруг обнял меня за плечи и шепнул в ухо:
— Идём, Ёлка, я тебе что хорошее покажу.
Мы тихонечко ото всех поотстали, свернули на малую стёжку, и никто не заметил, только Бранова собака Журка за нами увязалась. Идём через лес — места кругом, вроде, знакомые, но всё так радостно и красиво, словно в лесу свадьба, и каждый кустик, каждая травка в цвету. Мы вышли кружным путём к берегу мелкого лесного озера, из которого вытекает Светлая Марь. Бран вывел меня из кустов на чистец и сказал:
— Смотри, Ёлка, какая краса… Это лотосы. Старые люди говорят, они цветут только накануне Маэлевой ночи, и кто их в полном цвету увидит, тому благие боги всю правду о его жизни покажут. Я глянула вниз — и глазам своим