от окна до двери не давала слабость и резь в животе. Оставалось сидеть на кровати, раскачиваясь назад и вперёд как сомнамбула.
Перед мысленным взором всплыли сырники. Я готовила их из творога девяти процентной жирности, протирая через сито, чтобы сырники были нежнее. Я любила макать поджаристые сырники в сметану, образовавшуюся из сливок, купленных на базаре у знакомой армянки.
Вспомнила, как в этом году на Пасху завела куличи, а они толком не поднялись. На вкус оказались съедобные, но их вид меня разочаровал. У мамы, она пекла их по бабушкиному рецепту из старой домовой книги, каждый кулич был именной, и его высота и вкус по примете соответствовал тому, как сложится год. В куличи мама добавляла только орехи, мы с папой не любили вкус распаренного изюма в булках. Сверху куличи мама намазывала сметаной с сахаром, украшала посыпкой и грецкими орехами.
Каждый раз утром на Пасху мы искали собственный кулич и ликовали, если он получился ровным и пропёкся. В тот год, когда умер папа, куличи поднялись, и мама, не скрывая радости, повторяла, как заведённая, что всё будет хорошо. В своей семье я завела такую же традицию. Если бы нынче купила безвкусные магазинные куличи, возможно, избежала бы колонии. Суеверие? Но в этом году куличи не поднялись.
* * *
В комнате стало темно. Дождь так и не начался. Наверное, сегодня узницы ходили гулять, курили в беседке, делились новостями. Я представила Роману с ярко накрашенными губами и огромными ресницами, уверенную Карину с чёрными стрелками. Опасно привлекать внимание голодных охранников. Уж на что я моль бесцветная, и то на меня Стас клюнул. Отвращение накатило тяжёлой волной, от стыда затошнило, к горлу подкатился ком, желудок скрутился узлом. Как же мерзко! Мерзко вспоминать собственную беспомощность и то, что я не смогла даже ударить насильника. Трусливая овца.
Я всегда была очень осторожна, избегала любых опасных ситуаций, остерегалась напиваться в студенческих компаниях, не заглядывалась на симпатичных парней на потоке, не водила дружбу с разбитными девицами. Приличная девочка из добропорядочной семьи. И вот не убереглась, грубая сила местного ублюдка легко растоптала моё человеческое достоинство. Я еле успела вскочить и склониться над раковиной, тело сотрясло мучительной рвотой, выворачивающей пустой желудок.
Отдышавшись, я долго сплёвывала желчь, полоскала рот ржавой водой. Впереди ждала беспросветная голодная ночь. Сквозь стекло просачивался вечерний сумрак, я подошла к окну и долго следила за темнеющим небом, ожидая прихода тумана. Сегодня он почему-то не спешил закутать окрестности молчаливой плотной пеленой.
Меня словно толкнули, я отвернулась от окна, взгляд упал на тёмный прямоугольник за пределами комнаты. Шоколад! Кто подбросил? Кинулась к решётке, сунула руку сквозь прутья, до боли в плече вжавшись в металл. Слишком далеко, не достать! Кусая губы, оглядела пустую комнату. Хоть бы какой-нибудь прутик… Чем бы дотянуться, пододвинуть?
Карандаш!
У меня даже закололо в висках от радости. Трясущимися от нетерпения руками я проверила один карман ветровки, потом другой. Вот он! Вкус шоколада уже таял на губах. Сейчас, сейчас…., поспешно обернулась, уже сделалв шаг вперёд. За решеткой стоял Стас. Подпрыгнув от неожиданности, я взвизгнула и отшатнулась. Рыжий ногой демонстративно отодвинул шоколад от решётки. Медленно и нагло оглядел меня от макушки до шерстяных вязаных носок, лениво разомкнул губы.
— Станцуешь стриптиз?
— Что?
— За жратву…
Стас скабрезно оскалился, улыбкой трудно было назвать его полузвериную усмешку. Только бы у него не было ключа от камеры. От этой мысли меня затрясло. Желание хамить перебил животный страх, от которого волосы встали дыбом. Чтобы хоть как-то успокоиться, я аккуратно положила карандаш на стол.
— Эй, кукла, я сегодня добрый.
Покачиваясь, словно пьяная, сделала шаг назад, указала рукой в угол.
— Тут камера…
— Парни порнуху смотрят, им не до тебя.
Тупая, наглая, мерзкая тварь! Мало тебе вчера показалось! Снова припёрся.
— Чего застыла? Не тяни, раздевайся.
— Без… музыки?
Рыжий смотрел так, словно одновременно желал меня и ненавидел.
— Ничего, потерплю…и так.
Голос вроде бы равнодушный, но под ним с трудом скрываемая злость и желание.
Желудок предательски громко заурчал, лицо запылало от злости, губы попытались растянуться в кривую улыбку, когда я медленно через голову сняла толстовку и отбросила её на кровать.
— Покажи сиськи…
В висках стучала кровь, скулы свело от неестественной улыбки. На, смотри! Задрала футболку до края лифчика, продемонстрировав рёбра.
— Снимай уже…
Похоть зажглась в глазах Стаса.
Я стиснула зубы, уговаривая себя потерпеть, и задрала футболку до подбородка. На мне был черный спортивный топ.
— Что за…
Я увидела, как исчезает усмешка с губ Стаса. Не ожидал? Посмотрела в его мутные глаза и, сняв футболку, помахала ею над головой.
— Давай ещё! Двигайся.
Меня потрясывало, когда пальцы вцепились в край спортивных штанов. Повернувшись задом, выдала звук из фильма восемнадцать плюс. Голос предательски дрогнул. Кажется, я перестаралась.
— Ах, сучка…, — Стас громко задышал.
Штаны медленно сползли с ягодиц, открывая на обозрение короткие черные шорты. Что я творю! Стало неимоверно стыдно, я молча натянула штаны и повернулась лицом к Стасу. Его рука поршнем ходила в штанах.
— Сиськи давай, — прохрипел он.
Ужас! Лучше бы он порнуху вместе с другими смотрел. Хотелось выставить ему в лицо руку с оттопыренным средним пальцем. Вместо этого надела футболку. По коже гулял озноб, руки тряслись.
— Динамишь? Тварь!
Да, тварь дрожащая. Меня трясло от стыда, страха и отчаяния. Он же не отступит, отомстит мне самым мерзким способом, а защиты здесь искать не у кого. Подняла глаза на Стаса, с трудом выдавила:
— Не могу…без музыки.
Стыд мешался с ядовитой ненавистью к себе. Я легла на кровать и накрылась одеялом с головой. Я любила спать голой, но в супружескую кровать ложилась в длинных пижамных штанах и фланелевой рубашке с рукавом. Лишнее прикосновение к моему обнажённому телу могло спровоцировать мужа к интиму.
Ночью, если мне требовалось в туалет, я долго прислушивалась к его дыханию, а потом на цыпочках кралась в уборную, чтобы не дай бог не разбудить. И он как назло просыпался, взбивал мою подушку, что было сигналом к сексу, и я на подгибающихся ногах следовала к месту экзекуции. Кто не проходил сквозь это, тому не понять моих мучений. И я всегда молчала, пытаясь лишь расслабиться во время болезненных толчков. О моих желаниях не шло и речи. Муж никогда не спрашивал, чего я хочу, хорошо ли мне и как сделать лучше.
Иногда я думала, это невозможно выдержать, но год за годом мирилась и молчала. Чем больше молчала и покорялась,