Германия (1934)
Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека».Гипнотизеры средней руки на государственной службе.Читали доклады штурмовики о христианской дружбе.И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки,И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки.А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка,Что если шутка могла развлечь — только кровавая шуткаМолчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги.И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге.Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.Пока не осталось среди людей ни одного человека.А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась,Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.
Двое
Потрескивали по ночам цикадыВ сухом смолистом древнем сосняке.Они звучали странно, как цитатыИз книги вечности на мертвом языке.
А тело юное дневным палящим жаромБестрепетно дышало в простоте,Светящееся в темноте загаром,Остыть не успевало в темноте.
И день вставал, как счастье, неподвижен.Чтоб тут же лечь в горячие пески.Под сосняком веснушчатым и рыжимБаркасы драили ночные рыбаки.
Пыталась петь, слегка перевиралаМелодии полузабытой вязь.Ладонями песок перебирала.Стекала струйка, мягко золотясь.
Такие же волна перетиралаПесчинки у оранжевой косы.Ладонями песок перебирала.Текли и таяли песочные часы.
Как струйка этого песка во властиСудьбы, по-своему сверяющей весы.Не понимали двое, что у счастьяТакие же песочные часы.
Не понимали двое. Но в наклонеЕе руки сквозила эта связь…Безвольно и безоблачно с ладониСтекала струйка, слабо золотясь.
Прощание с осенью
Последние осенние деньки.Над морем стелются прощальные дымки.
У солнца над водой прощальный взгляд.А люди медлят и прощаться не хотят.
Но солнце говорит: «Пора, прошу.Я вам еще с дороги напишу».
В последний раз коричневый наварВам в чашечки сливает кофевар.
Медлительный в природе перелом.В последний раз работая веслом,
Рыбак прощальную оглядывает ширь.Слепа судьба, но леска — поводырь.
Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть.Почуяв над собой чужую власть,
Он гневно рвет тугую тетиву,С крючком во рту ныряет в синеву.
Он будет плавать в темной глубинеС железным привкусом свободы на губе.
Закуривает медленно рыбакИ долго смотрит на воду, чудак.
Над морем зыблется голубоватый пар.Он кровью слушает лучей нежаркий жар…
Перебирает прошлое в уме…Но что это под банкой на корме?
Он шпильку ржавую — как этот день далек!Из-под ребра шпангоута извлек.
И запах водорослей вдруг ударил в нос,Тяжелый, острый, тянущий взасос…
Он думает: «Она стояла здесь.Железный привкус у свободы есть».
А голос с пристани летит во все концы.Как бы приказ для всех: — Отдать концы!..
В зоопарке
В зоопарке узнал я, не в школе.Умирают фламинго в неволе.
У директора вечно волынка:Нарушается план по фламинго.
Умирают без шума, без жалоб…Что ей, птице, на ножке стояла б…
В теплоте электрической грелкиПодаются лягушки в тарелке.
А по стенам от края до краяВиды все африканского рая.
Виды разные и пампасы,Травы красные, как лампасы.
Над фламинго кричат попугаи.Колорит создавать помогая.
Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка:Умирают в неволе фламинго.
На катке
Чуть усталых от побежекПо живому хрусталюОбожаю конькобежек.Конькобежцев не люблю.
Только в девичьей натуреЭти гибкие круги.Удлиненные фигуры.Удлиненные шаги.
В струях музыки и светаМчатся музыкой двойнойРазноцветные планетыПо орбите ледяной.
Полюсов соединенье,Искры сыплются вразлет!Жар подспудного гореньяТянет девушек на лед.
Что не скажется словами.Ни в какие времена,Пишут девушки ногамиВековые письмена.
Я однажды расшифруюБорозду за бороздой,Как пластинку ледяную,Круг арены ледяной.
Юной женственности силаСилы пробует не зря!Слишком долго тормозилаСлишком вязкая земля…
И покуда боги дремлют,Амазонки сквозь векаГорячат и гонят землюОстрой шпорою конька.
Студенты
На ужин — булка. Поцелуи,Как увлажняющие струи.Какая может быть зубрёжка,Когда луна глядит в окошко?Долой учебник и тетради!От хохота трясутся пряди.Летят шпаргалки, как листовки —Знак забастовки.
Ему или себе в угодуВлетает в зеркало, как в воду!Ужимки и дикарский танец,Смущающий зеркальный глянец.Но не смущается напарник:— Огня, — кричит, — я твой пожарник!К нему в объятья, полыхая,На койку прыгает, лихая.От сумасшедшего весельяДрожит студенческая келья.
Вечер
Серебристый женский голосЗамер у опушки.Гулко надвое кололосьГуканье кукушки.
День кончался. ВечерелоНа земной громаде.В глубине лазури тлелаИскра благодати.
День кончался. ВечерелоВ дачном захолустье.И душа сама хотелаЭтой свежей грусти.
И, как вздох прощальный, длилсяМиг, когда воочьюБожий мир остановилсяМежду днем и ночью.
Ода апельсину
Хозе Ф.
О апельсин, моя отрада,Мы в южном все-таки родстве.Ты — как внезапная ГренадаВ январской ледяной Москве.
В нас оживают сластолюбыПри виде долек золотых.Преувеличенных, как губыУ современниц молодых.
Вокруг оранжевого шараДвиженье стужи и жары.Но проспиртована недаромТкань его плотной кожуры.
Еще отравленные тучиДождят с отравленных небес.Но сладок дух его могучий.Он в панцирь золотистый влез.
Так мы храним от жизни хмуройНадежды сладостный мотив.Своею собственною шкуройВсю горечь быта процедив.
И мир становится огромней,Когда великолепный плодС лотка морозного в лицо мнеИспанской кровью полыхнет!
Упряжка
Что за выдумка, однако?Среди зимних сосен рыжихВпереди бежит собака.Сзади — девушка на лыжах.
Легкой палкою махая.Поводок в руке — внатяжку.Мчится девушка лихая,Рвется храбрая упряжка.
В снежном вихре, в клубах дымаНалетели, пролетели.Полыхнул румянец мимо.Мимо лыжи прошумели.
Здравствуй, творческая тяга.Жизни древняя приманка.Ты, лохматая собака.Ты, лохматая беглянка.
Только пар качнулся зыбкоНад лыжней, едва протертой.Мне запомнилась улыбкаНа большой собачьей морде.
Затихает в дальней чащеСеребристое виденье.Ну, а что такое счастье —Чудо, молодость, везенье?
Может, зимняя дорога.Да веселая отвага.Да фантазии немного.Да хорошая собака.
Детство