Молитва за Гретхен
Двадцатилетней, Господи, простиЗа жаркое, за страшное свиданье,И, волоса не тронув, отпусти,И слова не промолви в назиданье.
Его внезапно покарай в путиЖелезом, серой, огненной картечью.Но, Господи, прошу по-человечьи.Двадцатилетней, Господи, прости.
Баллада о блаженном цветении
То было позднею весной, а может, ранним летом.Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то,И день, процеженный листвой, стоял столбами света.Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи.Четыре девушки цвели внутри дубовой рощи.
Над ними мяч и восемь рук, еще совсем ребячьих.Тянущихся из-за спины, неловко бьющих мячик.Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе воздетых,И в воздухе, как на воде, стоял волнистый след их.
Так отстраняются, стыдясь минут неотвратимых,И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть любимых.
Так улыбнулись мне они, и я свернул с дороги.Казалось, за руку ввели в зеленые чертоги.Чертоги неба и земли, и юные хозяйки…Мы поиграли с полчаса на той лесной лужайке.Кружился волейбольный мяч, цвели ромашек стайки.Четыре девушки цвели, смеялись то и дело,И среди них была одна — понравиться хотела.
Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной,Глазами — радостный испуг от смелости крамольной.Был подбородка полукруг еще настолько школьный…Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной.
А я ушел своим путем и позабыл об этом.То было позднею весной, а может, ранним летом.
Однажды ночью я проснусь с тревогою тяжелой,И станет мало для души таблетки валидола.
Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит мой волос,И я услышу над собой свой юношеский голос:— Что жизнь хотела от тебя, что ты хотел от жизни?
Пришла любовь, ушла любовь — не много и не мало.Я только помню — на звонок, сияя, выбегала.Пришла любовь, ушла любовь — ни писем, ни открыток.Была оплачена любовь мильоном мелких пыток.И все, что в жизни мне далось — ни бедной, ни богатой.Со мной существовало врозь, уничтожалось платой.
И все, что мужеством далось или трудом упорным,С душой существовало врозь и становилось спорным.
Но был один какой-то миг блаженного цветенья.Однажды в юности возник, похожий на прозренье.Он был превыше всех страстей, всех вызубренных истин.Единственный из всех даров, как небо, бескорыстен!
Так вот что надо было мне при жизни и от жизни.Что жизнь хотела от меня, что я хотел от жизни.
В провале безымянных лет, у времени во мракеЧетыре девушки цветут, как ландыши в овраге.И если жизнь — горчайший вздох, то все же бесконечноБлагодарю за четырех и за тебя, конечно.
Однажды девушка одна
Однажды девушка однаКо мне в окошко заглянула.Смущением озарена.Апрельской свежестью плеснула.
И после, через много дней,Я замечал при каждой встрече.Как что-то вспыхивало в нейИ что-то расправляло плечи.
И влажному сиянью глаз.Улыбке быстрой, темной прядиЯ радовался каждый раз.Как мимолетной благодати.
И вот мы встретились опять.Она кивнула и погасла,И стало нестерпимо ясно.Что больше нечего терять.
Камчатские грязевые ванны
Солнца азиатский диск,Сопки-караваны.Стой, машина! Смех и визг.Грязевые ванны.
Пар горячий из болотВ небеса шибает.Баба бабе спину трет.Грязью грязь сшибает.
Лечат бабы ишиас.Прогревают кости.И начальству лишний разПромывают кости.
Я товарищу кричу:— Надо искупаться!В грязь горячую хочуБрюхом закопаться!
А товарищ — грустный вид.Даже просто мрачный:— Слишком грязно, — говорит.Морщит нос коньячный.
Ну а я ему в ответ:— С Гегелем согласно,Если грязь — грязнее нет,Значит, грязь прекрасна.
Бабы слушают: — Залазь!Девки защекочут!— Али князь?— Из грязи князь!— То-то в грязь не хочет!
Говорю ему: — Смурной,Это ж камчадалки…А они ему: — Родной,Можно без мочалки.
Я не знаю, почемуВ этой малокуче,В этом адовом дымуДышится мне лучше.
Только тело погрузиВ бархатную мякоть…Лучше грязь в самой грязи,Чем на суше слякоть!
Чад, горячечный туманИзгоняет хвори,Да к тому же балаган.Цирк и санаторий.
Помогает эта мазь.Даже если нервный.Вулканическая грязь,Да и запах серный.
Принимай земной мазут,Жаркий, жирный, плотный.После бомбой не убьютСероводородной!
А убьют — в аду опятьТам, у черта в лапах,Будет проще обонятьЭтот серный запах.
Вон вулкан давно погас,Дышит на пределе!Так, дымится напоказ,Ну, а грязь при деле.
Так, дымится напоказ,Мол, большая дума,А внутри давно погас.Грязь течет из трюма.
Я не знаю, почемуВ этой малокуче,В этом адовом дымуДышится мне лучше!
Вот внезапно подняласьВ тине или в глине.Замурованная в грязь,Дымная богиня.
Слышу, тихо говорит:— В океане мой-то… —(Камчадальский колорит)Скудно мне цевой-то…
И откинуто плечоГордо и прекрасно,И опять мне горячоИ небезопасно.
Друг мой, столько передрягТреплет, как мочало,А поплещешься вот так —Вроде полегчало.
На лежбище котиков
Я видел мир в его первичной сути.Из космоса, из допотопной мути.Из прорвы вод на Командорский мысЧудовища, подтягивая туши.Карабкались, вползали неуклюже,Отряхивались, фыркали, скреблись.
Под мехом царственным подрагивало сало.Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
Обрывистое каменное ложе.Вожак загадочным (но хрюкающим все же).Тяжелым сфинксом замер на скале.Он словно сторожил свое надгробье.На океан взирая исподлобьяС гримасой самурая на челе.
Под мехом царственным подрагивало сало.Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
Ворочая громадным, дряблым торсом,Секач над самкой годовалой ерзал,Сосредоточен, хладнокровен, нем,И, раздражаясь затянувшимся обрядом.Пыхтел усач. Однако тусклым взглядомХозяйственно оглядывал гарем.
А молодняк в воде резвился рядом.Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом.Тот, разогнавшись, тормозил ластомИ затихал, блаженно колыхаясь.Ухмылкой слабоумной ухмыляясь.Пошлепывая по спине хвостом.
Но обрывается затишье и дремота.Они, должно быть, вспоминают что-то.Зевота скуки расправляет пасть.Как жвачка, пережеванная злобаЛасты шевелит, разъедает нёбо,И тварь встает, чтоб обозначить власть.
Соперники! Захлебываясь, воя,Ластами шлепая, котиху делят двое.Кричащую по камням волоча.Один рванул! И темною лавинойС еще недокричавшей половинойК воде скатился и затих, урча.
Два секача друг друга пропороли!Хрипя от похоти, от ярости, от боли.Воинственным охваченные пылом,В распоротых желудках рылись рылом.Заляпав кровью жаркие меха!Спешили из дымящейся лоханиУжраться до смерти чужими потрохами.Теряя собственные потроха…
И хоть бы что! Подрагивало сало.Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
Здесь каждый одинок и равнодушен.Покамест сам внезапно не укушен.Не сдвинут с места, не поддет клыком.И каждый замкнут собственной особой.На мир глядит с какой-то сонной злобойНедвижным гипнотическим зрачком.
Здесь запах падали и аммиачно-серныйИзвечный дух вселенской свинофермы.Арктическая злоба и оскал.Здесь солнце плоское, закатное, рябое,Фонтаны крови над фонтанами прибоя,И сумрак, и гряда безлюдных скал.
— Нет! — крикнул я. — Вовеки не приемлюГадючьим семенем отравленную землю.
Где мысли нет, там милосердья нет.Ты видишь сам — нельзя без человека!Приплюснута, как череп печенега.Земля мертва, и страшен звездный свет.
А ночь текла, и млечная громадаСпиной млекопитающего гадаОтражена… И океанский вал.Над гулом лежбища прокатываясь гулом.Холодной пылью ударял по скуламИ, пламенем белея, умирал.
Ночной пир на развалинах Диоскурии