Зинаидка, кстати, зашила брюки на удивление хорошо. Уткин примерил, обследовал аварийное место и сказал: «Как новые!», после чего поблагодарил Зинаидку душевно; они даже выпили на брудершафт под всеобщее улюлюканье, аплодисменты и шутку Ольги Иванны:
– Ну, Зинка, повезло! Теперь, считай, у тебя хахалей двое!
Под конец все бабки перешли с Уткиным на «ты», а перед самым отбоем – куда же ему было ехать в таком состоянии! – едва не дошло до неприличия. Сейчас уже и не вспомнить кто, вроде бы Альбинка, собираясь домой, в порыве чувств бросила: «А хочешь, Степа, пойдем ко мне ночевать». И интересно, что все остальные, включая Костяна Матвеевича – который и помышлял ревновать, – даже глазом не моргнули: пожалуйста, милуйтесь себе на здоровье. Только Ольга Иванна на правах главной встряла:
– А почему вдруг к тебе? – напустилась она на Альбинку. – Пусть выбирает. У нас все на общих основаниях. Или тебе мозги прочистить?
Но Уткин проявил себя молодцом. Хотя после выпитого бабки и стали казаться ему львицами, с которыми не грех хоть в огонь, хоть в воду, хоть в койку; хотя он и был совершенно очарован грудью Ольги Иванны и пялился на это чудо весь вечер, – он нашел в себе силы отказаться от соблазнительных предложений и остался у Матвеича. Отказался он пусть и по-пьяному витиевато, но все равно твердо, и разом положил конец распрям:
– Если я сейчас это сделаю, то впоследствии не смогу подойти к освещаемой проблеме объективно. Пострадает качество передачи. Обязательно воспользуюсь приглашением в другой раз.
Утром, еще не поднявшись с постели и вспомнив, как вчера провернул дело, Уткин самодовольно заключил: «Тебе бы в Москве или вообще в зарубежных СМИ работать. Ловко все обставил! И вашим, и нашим! Молодец, Уткин!»
За легким завтраком – ибо плотная пища с похмелья не шла – Костян Матвеевич ему пожаловался:
– Что-то пить я стал часто и помногу, Степ. Все из-за тебя с передачей твоей.
– Да брось ты, Матвеич! А чем сейчас занимался бы? Сезон медовый у тебя кончился? Кончился. Клиентов новых я тебе подтянул? Подтянул. Сколько – двух, трех? Забыл уже.
– Трех.
– Ну вот, они и в следующем году приедут. Мед твой хвалили? Хвалили. Значит, летом, кому его сбагрить, проблем не будет. А сейчас зима на носу, Новый год, Рождество… Отдыхай! Наработаешься еще! Ты вот что лучше скажи: правильно я с твоими бабками говорил вчера? Поняли они меня? Я же от души…
– Правильно, конечно. Жалко их. Да и я – что я им, кролик, что ли? Пользуются, это… как проститутом. За спасибо, ёж их мать.
– Вот и я к тому же. Разрубить надо этот узел. А выход – вот он: народ передачу увидит и отреагирует. Думаешь, нет? Мужики потянутся. Нормальные, работящие. И бабы, почему нет? Ты, глядишь, жену себе молодую найдешь… Вы же хотите, чтобы здесь стало как раньше? Вот ты – хочешь?
– Да не думал я про это, Степ. Я больше о делах думаю. Где дощечку подтесать, где гвоздок забить, где улей подладить… А про это некогда. Короче, решено: снимаемся. Я по первости-то не согласен был, а сейчас прозрел. Привози своих киношников. Что надо – расскажем, не осрамимся.
– И большое дело для всех сделаем, Матвеич. Большое!
V
Мухина отстегнула денег только с наступлением нового лета. Уткин, чтобы держать руку на пульсе, зимой и весной регулярно появлялся в Лопухах, выпивал с Костяном Матвеевичем и чаевничал с бабками. Общих застолий, правда, больше не было, но Уткину они были и ни к чему. Бабки и так считали его за родного; каждая рассказала о своей жизни в Лопухах и каждая описала, что довело ее «до жизни такой» с Костяном Матвеевичем. Уткин, изучив их характеры и образованность, без проблем выстроил в голове скелет передачи: как и с кем делать интервью, с чьим участием брать крупные планы, что и после кого скажет в камеру Матвеич как главный герой… Стороны не просто пришли к согласию, более того: бабкам уже так не терпелось сняться и рассказать людям о своей беде, что Уткин, не имея на руках денег, вынужден был остужать их пыл и придумывать препоны, которые ему якобы надо устранить до приезда съемочной группы. Он боялся, что из-за мухинских проволочек бабки пройдут точку кипения, «перегорят до старта», изъясняясь по-спортивному, – и смажут ему передачу.
В рядовой и бесконечно длинный летний день – стояла середина июня, Уткин сидел дома и что-то писал на компьютере, не ожидая ни новостей, ни звонков – мобильник в кармане домашнего халата пропел о новой вехе в его биографии. Нажав зеленую кнопку, Степа услышал чеканный голос Мухиной: «Выдам наликом, но за каждую копейку отчитаешься, понял? Про титры о спонсоре я тебе уже говорила. Пока, естественно, это не важно. Главное – съемки. А за деньгами заезжай хоть сейчас», – подытожила она.
– Вероника Кузьминична, я своих обещаний не забываю. Помню и про титры, и чтобы ваше имя там не светилось. Я если обещаю – всегда делаю. Да вы, в конце концов, на монтаж ко мне сами можете приехать. Как скажете – так и сделаем титры.
– Ну, это я на всякий случай, может, ты забыл, – голос Мухиной чуть потеплел. У меня времени-то не будет контролировать. На монтаж вряд ли, а вот на первый съемочный день я приеду. Когда планируешь начать?
– Давайте согласуем, не вопрос! Я доведу до ума сценарий и соберу команду ровно через неделю. Устроит? Новый сценарий смотреть будете?
– Если время найду, буду. Пришли по факсу. Не успею – на месте разберемся. Как, говоришь, название? «Куряне и…»?
– «Куряне и хуторяне». Не нравится?
– Сойдет, сойдет.
VI
И вот сейчас, когда наступила ясность с началом съемок и Уткин донес до Костяна Матвеевича это радостное известие по телефону, – с главным героем передачи, буквально на следующий день после звонка Уткина, случилось черт знает что. Матвеич нутром чувствовал, что вздутие на губе – это не просто прыщик, а что-то из разряда «всерьез и надолго»; что без вмешательства извне, может, даже хирургического, положения не исправить. «Хоть боком в эти объективы стань – видать будет. И чего я, ёхен-мохен, поддался на их уговоры?» – укорял себя Матвеич за вчерашнюю пьянку, направляясь к бане. «Расслабился, чудило, звезда, ети-мети! Вот и получи, фашист, гранату. А людей сколько подвел?»
Открыв дверь в предбанник, он обнаружил злосчастный тандем в следующих позах: Виталик лежал на полу навзничь с раскинутыми руками, а Шурка, скорчившись, полусидел на лавке, и на лысине у него играло солнце. Оба были еще в объятиях сна, но никто не храпел и не сопел: создавалось впечатление, что они вовсе и не спят, а думают о чем-то неземном.
– Р-рота, подъем! – гаркнул Костян Матвеевич.
– Му-у-у, – пробасил Шурка и мотнул башкой вниз. При этом блик с его лысины исчез.
Разлепил глаза и Виталик:
– О, Костян! Сколько натикало? Мы у тебя что, заснули здесь?
– Полдень скоро, ёханый бабай. Вылазьте, я тут убираться буду.
– М-м… Матвеич, похмелиться есть? – выдавил Шурка.
– Да под лавкой твоей, разуй глаза! Целых полбутылки еще. Вчера героев из себя корчили, а бутыль не допили. Это я ночью ушел – и вы все дрыхли?
– А чего тут, ночь-полнόчь? Ты сам-то в третьем часу спать пошел. На часы глянул и говоришь: «Все, третий час, я в дом».
– Не помню что-то, – наморщил лоб Костян Матвеевич.
– Зато мы помним! – сипло хохотнул Шурка. Он поднес обретенный бутылек ко рту и запрокинул голову. На лысине у него опять задрожал зайчик. Шурка сытно булькнул пару раз, сморщился и протянул бутылку Виталику. Тот придержал щедрую руку друга, потому что смотрел во все глаза на Матвеича: его вид Виталика крайне удивил. Прищурившись, шабашник спросил:
– Чего это на губе у тебя? Ё!
– Да из-за тушенки вчерашней. Порезался тут с вами, когда открывал. Грязь, небось, попала, вот и…
– А бабки видели?
– Ольга Иванна. Она у меня сейчас. Сказала, чтобы вас выпроваживал. Надо Уткину звонить. Съемки через неделю, что делать – буй его знает, тудыть-растудыть.
Шурка Лысый и Виталик смутно помнили разговор о некоем журналисте из Курска, который хотел снять передачу про Лопухи, и даже на какую тему помнили, – Матвеич сам вчера и прокололся. Ну, и они – как же иначе! – тоже видели себя среди героев программы, хотя ничего экстравагантного, как Матвеич, в деревне не совершили. Но они все равно коренные лопухинцы, и права у них наравне со всеми! Не знали они лишь одного, а именно – что расчетливый Уткин загодя предупредил и Матвеича, и бабок о «нежелательности появления двух этих персонажей на съемочной площадке». Ничего дельного они все равно не скажут, а внесут в работу один только хаос, в чем Уткин был уверен. Ну а вчера Костян Матвеевич, получив радостную новость от Уткина, не удержался и сболтнул в бане о съемках, которые вот-вот начнутся – по пьяной лавочке, конечно. А Шурка и Виталик, воодушевившись, порешили, что плевать им теперь на самые заманчивые стройки. Что в ближайшее время из деревни их если кто и вытурит, то только в наручниках и с конвоем. Мало-помалу весь вчерашний разговор всплыл в мозгах у похмельной парочки. Но сейчас все их намерения Матвеича совершенно не волновали. Губа, вот что требовало немедленного вмешательства.