ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГНИЛЫЕ ЯБЛОКИ
Шестнадцать лет
— Большое спасибо, Солджер, — сказала мама Билли, когда я закончил загружать дюжину пакетов с продуктами в ее багажник. — Могу ли я дать тебе чаевые?
Мой босс Гордон, сказал мне, что я не должен принимать чаевые. Подметать пол, упаковывать продукты и помогать людям грузить их в машину — это то, за что мне платят, говорил он не раз, и брать за это дополнительные деньги строго запрещено.
И все же я на мгновение замешкался, глядя, как миссис Портер достала из сумочки десятку. Смотрел на купюру в ее руке, и самый конец зеленой бумажки тихонько трепыхался на ветру, искушая меня каждым взмахом. Потом услышал этот звук, как алкоголик слышит, как хлопает крышка от бутылки пива — усиленный в десять раз, звучащий громче, чем весь остальной мир вокруг меня. Мне хотелось дотянуться до купюры, схватить в свою жадную руку и потратить на что-нибудь. На хороший, сочный бургер или, может быть, на новые джинсы в магазине. На что-то, в чем я больше нуждался, чем хотел.
Но я этого не сделал.
— О, я не могу принимать чаевые, — наконец, ответил я ей, оторвав взгляд от купюры после того, как прошло слишком много секунд. — Гордон нам не разрешает.
Мама Билли посмотрела на меня с большим сочувствием, чем мне хотелось бы. Затем она прошептала:
— Ты можешь взять это, Солджер. Я никому не скажу. Ты это знаешь.
Миссис Портер слишком сильно искушала меня. Если бы она надавила чуть сильнее, я бы, наверное, взял и свалил все на ее настойчивость, а не на то, что мне очень нужны новые носки. Но все равно покачал головой и поблагодарил ее с вымученной ухмылкой, а она вздохнула и положила деньги обратно в сумочку.
— А как насчет ужина? — спросила мама Билли с надеждой. — Может, ты хотя бы на ужин придешь? Ты так давно не заходил, и мы были бы рады тебя видеть.
Это не было преувеличением. Я уже и не помнил, когда в последний раз был у Билли дома, не говоря уже об ужине. Черт, да я вообще видел Билли только в «Яме», когда он хотел накуриться после школы или на выходных. Иногда я провожал его до дома, если поблизости больше никого не было, но обычно задерживался, чтобы пообщаться и понаблюдать за голодными взглядами, которые всегда устремлялись в мою сторону.
Не было смысла уходить, если дела шли хорошо.
Но сейчас мне хотелось поужинать у него дома. Хотел вспомнить, какой была жизнь до смерти бабушки и дедушки, когда я мог позволить себе жить не только на работе, в «Яме» и следить за тем, чтобы мама оставалась жива после того, как она отрубалась на диване. Хотел хоть раз вспомнить, что я все еще шестнадцатилетний ребенок, и мне отчаянно хотелось просто повеселиться.
Поэтому я приподнял одну сторону рта в улыбке и сказал:
— Мне бы этого очень хотелось.
И позже тем же вечером мне это действительно понравилось. Нет, не так — я полюбил это.
Боже, я полюбил все.
Я полюбил мясной рулет, который она приготовила. Полюбил картофельное пюре, стручковую фасоль с маслом и подливкой. Я полюбил свежий чай со льдом и кукурузный хлеб. Мне нравилось, что маме Билли было все равно, съедаю ли я вторую или третью порцию. Нравилось слушать, как его отец непринужденно рассказывает о своем рабочем дне. Нравилось, что мама Билли спрашивала сына, как прошли занятия в школе, и Билли отвечал скучающе, как будто она постоянно задавала ему этот вопрос, и ему надоело его слышать. Мне нравилось, что все они слушали друг друга и заботились, а больше всего нравилось, что его родители понятия не имели, чем занимается их ребенок после школы и по субботам.
Мне нравилось, что они не могли даже представить себе, что Билли когда-нибудь захочет заниматься такой ерундой, как обдолбаться маленькими розовыми таблетками.
Но я также ненавидел это, потому что знал правду.
Билли был не в себе, и я хотел бы знать, как это остановить. Хотел бы сказать что-нибудь его маме, хотел бы, чтобы она знала то же, что и я, но…
Рассказать ей о нем означало бы рассказать ей обо мне, а я не мог себе этого позволить. Не мог позволить себе ни отсутствия денег, ни того, что ее неодобрение и отвращение пронзит мое сердце и заставит меня истекать кровью на полу ее гостиной.
Поэтому я ничего не сказал об этом. На самом деле, я вообще очень мало рассказывал о себе всю ночь, боясь, что мама Билли прочтет между строк и обнаружит всю грязную правду, которую пытался скрыть. Потом, когда пришло время уходить, я еще раз поблагодарил ее за ужин. Она завернула остатки мясного рулета и отправила меня с ним домой, настояв на том, что я могу заходить к ней, когда захочу. И тогда я загадал еще кое-что. Чего не желал с тех пор, как мне было восемь лет и был самый разгар празднования моего единственного дня рождения.
«Я бы хотел, чтобы она была моей мамой».
* * *
— Где тебя черти носили? — сердито спросила мама, как только я вошел в дверь. Она сказала это так, как будто ждала меня, как будто ей было не все равно, где я был.
Но я знал, что лучше не думать о своей матери такие замечательные вещи.
Ей было плевать, где я был.
Ее не волновало ничего, кроме себя и этих дурацких таблеток.
Я бросил ключи на захламленный стол.
— На улице.
— Я спросила тебя «где».
Я не разжимал губ, когда открыл холодильник и положил туда мясной рулет в фольге. Мама, скорее всего, съест его позже, но это было нормально. Она нуждалась в нем больше, чем я.
— Извини, — резко встала с дивана мама и протопала на кухню, слегка покачиваясь на ходу. — Я спросила тебя, где ты был, черт возьми. И не смей говорить «в школе», потому что знаешь, с кем я сегодня столкнулась?
Я проворчал что-то в ответ, доставая молоко, а затем схватил с сушилки стакан — тот самый, который я мыл тем утром; моя мать не потрудилась вымыть посуду или убрать ее на место.
— Миссис Хендерсон. Помнишь ее? Она сказала мне, что слышала разговор твоих учителей в учительской. Они сказали, что не видели тебя в школе уже несколько недель. Так что говори, где ты был, или…
Я грохнул стаканом о стойку достаточно сильно, чтобы раздался слышимый звук, но не настолько, чтобы разбить его.
— Или что, мам? Что, черт возьми, ты собираешься со мной сделать?
— Или ты окажешься в глубоком дерьме — вот что.
О Боже, я хотел ей верить. Мне хотелось верить, что ей не наплевать на меня и она действительно сделает что-то по-матерински. Посадит меня под домашний арест. Нагрузит меня работой по дому, с которой я не смогу справиться в течение следующей недели. Ну хоть что-то! Но я знал лучше, и все равно ответил честно… на всякий случай.
— Я работал в продуктовом магазине, — сказал я ей, наливая молоко.
— И?
Я поднял взгляд от стакана, чтобы встретить ее обвиняющий взгляд, и прищурил глаза от раздражения.
— Что и?
— Чем, черт возьми, ты еще занимался? Потому что я прекрасно знаю, что ты не проводишь все свое время в этом чертовом продуктовом магазине, и если ты не в школе, то наверняка занимаешься чем-то другим.
В этом мама была права. Но я не стал говорить ей, чем именно занимался. Ее гнев того не стоил, а мне нужны были деньги.
Нам нужны были деньги.
— Я просто тусуюсь с парнями.
— Пиздеж, — прошипела мама, выхватывая у меня из рук пакет молока и засовывая его обратно в холодильник. — Готова поспорить, что ты там, на улице, обхаживал какую-нибудь из этих шлюшек. Не так ли?
— Да, мам, именно этим я и занимаюсь, — пробормотал я, качая головой.
Она не знала, что я все еще девственник. Когда, черт возьми, мне было найти время для секса, если был слишком занят, зарабатывая достаточно денег, чтобы быть уверенным, что смогу поддерживать свет между тысячами ее потерянных и найденных работ?
— Ну, я точно знаю, что ты принимаешь таблетки.