века, которые изменили мир: рок-н-ролл, фастфуд, самолеты и атомная бомба. Что же еще радовало гостей? Ну, например, угрюмый, страшный и практически голый привратник-африканец, которого приволокли сюда из самого сердца тьмы, и индокитайский наркоторговец-гардеробщик? Наш афро-азиатский лакейский дуэт обещал идеальный баланс опасности и приключений – наша услужливость была нам уздой, наша загадочность интриговала. Ронин мне сказал, что Бон отказался от этой работы, и неудивительно. Да и полуголые девочки – зрелище оскорбительное для истового католика. Мы с Боном увидимся завтра вечером, на «Фантазии», и я прикидывал, что как раз приму наконец приглашение Лоан на ужин. Я помогу Бону сделать шаг вперед, понять, что он может оплакивать погибших жену и сына и при этом обрести новую любовь. Но сегодня мне хотелось деградировать. Следуя указаниям Ронина, я кланялся, говорил на слегка ломаном французском – достаточно хорошо, чтобы меня понимали, и достаточно плохо, чтобы меня презирали, пока я, образно выражаясь, нацеловывал гостям жопы – жест для человека вроде меня столь же важный, как французский обычай целовать щеки. Гости же реагировали на мое присутствие лишь тем, что сгружали мне пальто превосходного качества, подходящие весьма богатым и весьма белым на вид мужчинам – белым с ног и до головы. Я не увидел тут волос темнее каштановых, и при этом так называемых людей в возрасте было немного. Один был одет в прозаичный черный смокинг с бабочкой – наряд, обещавший сексуальный контакт вряд ли увлекательнее того, который может предложить миссионер. Другой щеголял в ностальгическом костюме из светлого льна, похожем на костюм Ронина, но с добавлением амбициозного аксессуара в виде пробкового шлема. Куда интереснее – или куда ужаснее – был мужчина с моноклем в глазу, одетый в бархатный курительный пиджак лилового цвета, от которого исходил стойкий сигарный дух, перебивавший любой запах пота. И еще был один охотник на крупную дичь в костюме для сафари – с охотничьей винтовкой с прицелом и мозолистой душой. Стареющие, расползающиеся вширь тела еще двоих гостей были затянуты в военные мундиры: один с генеральскими звездочками на погонах, второй – в защитных цветах и белом кепи Иностранного легиона. Другая пара смутила меня своими халатами и тюрбанами то ли ближневосточного, то ли североафриканского происхождения. Один даже вычернил себе лицо – похоже, гуталином, – отчего белки глаз у него стали еще белее, а губы – еще краснее. Я Аладдин, с гордостью сообщал он всем, кто спрашивал и кто не спрашивал, – я вот не спрашивал. Этот Аладдин в тюрбане представлялся гостям, улыбаясь во весь рот, размахивая перемазанными руками, шевеля перемазанными пальцами, и его белые ногти и белые зубы еще ярче выделялись на фоне черной кожи, хотя он вроде как изображал араба – кстати, а был ли Аладдин арабом? – я вдруг понял, что и сам не знаю, но он точно был откуда-то с Востока – и, наверное, его кожу можно было назвать коричневой, однако Аладдин взял черный гуталин, а не коричневый, но раз уж мы в царстве фантазий, то какая разница, был ли этот загадочный пройдоха коричневым или черным, да и что вообще есть черное, а что коричневое, когда сравниваешь цвет кожи с оттенками гуталина? А вот кто по-настоящему меня напугал, так это чудила в черной сутане до щиколоток, с белоснежной колораткой, пилеолусом на макушке и накидкой на плечах. Висевшее у него на шее распятие еле заметно покачивалось, и я был практически загипнотизирован – и распятием, и взглядом его бездонных серых глаз. Я пробормотал что-то неразборчивое – «отец», может быть? – и когда священник осенил меня знаком креста, я понял, что это не костюм, что он на самом деле священник. Всего собралось десять гостей, десятым был ППЦ, который, ухмыльнувшись, якобы нечаянно уронил свое пальто на пол. Он был в костюме мудака, иначе говоря – в черном фраке с длинными фалдами, широких серых брюках и цилиндре английского джентльмена или европейского аристократа девятнадцатого века, чьи утонченные манеры и изысканные моды как нельзя лучше подходили для управления геноцидальными империями, которые грабили небелые страны, обращали в рабство и/или вырезали их население, легализуя результаты под именем «цивилизации». И если слова ублюдка вас не убедят, быть может, вас убедят слова Сартра, писавшего о Фаноне: «У нас быть человеком значит быть соучастником колониализма, поскольку все мы без исключения обогатились за счет колониальной эксплуатации». Или, выражаясь моими собственными словами, отмывание кровавых прибылей от колонизации – единственная стирка, которую белые люди делают собственноручно.
ППЦ склонился ко мне, когда я поднял его пальто и разогнулся из своей жопоцеловальной позиции, и сказал, так чтобы его услышали только мы с вышибалой-эсхатологом: пошел на хуй.
Спасибо, ответил я, сказав, хоть и случайно, единственное, что смогло его заткнуть, – впрочем, приятно было видеть, как он, нахмурившись, фыркнул и ушел, не выдавив из себя даже какого-нибудь «пожалуйста». Может быть, он подумал, что я иронизирую, однако я говорил очень, очень искренне. Я был благодарен ППЦ за честность, с которой он сказал вслух именно то, что колонизаторы всегда думали о колонизированных ими людях, по крайней мере когда встречались с ними лицом к лицу. Несмотря на весь официоз, на всю эту риторику про la mission civilisatrice, на самом-то деле они нас в худшем случае ненавидели, а в лучшем – считали ниже себя, и мы могли надеяться на равенство, только превратив себя в их копии. Копируя походку ППЦ, я проследовал за ним в салон, где господа общались друг с другом, пока их обслуживали трое гномов, таскавших туда-сюда с кухни подносы с мужскими напитками и затейливыми, похожими на миниатюрные натюрморты закусками. На каждом был тот же смехотворный восточный наряд, что и на Вошке, за одним исключением – из-за желтых кушаков торчали изогнутые ножи, которые, как я подозревал, не были просто реквизитом. У Дылды, Злюки и Вонючки при себе будут только настоящие ножи.
Наш развеселый народ питал склонность к ярким и метким прозвищам, прозвав, например, меня Ублюдком или даже лучше того – Больным Ублюдком. Но все-таки кто из нас больной – я или неизвестный хозяин этой сказочной квартиры, человек своеобразнейших вкусов, который у себя над камином повесил картину с изображением обнаженной японской женщины из более классических времен, с которой совокупляется осьминог? Женщина лежит зажмурившись, запрокинув голову, а он тычет в нее своими щупальцами. Или она? Гендерно-неопределенные выпуклые глаза осьминога торчат меж женских бедер, голова застыла в позе, которую я очень хорошо помню.
Хокусай, пробормотал Ронин, прервав свой светский обход.
Я уже курнул гашиша, поэтому краски картины и переливы джаза пристали к моему телу и разуму липкими присосками,