цветочного мыла и свежего белья. Ему больше не было душно, к телу не липла мокрая от пота рубашка, его не тошнило и не бил озноб. Но, самое главное, не было боли, которая совсем недавно заставляла его думать о самоубийстве. Разбить голову о задник кровати, откусить себе язык или разорвать зубами вены на запястьях и истечь кровью, добраться до окна и прыгнуть на острые прутья ограды цветочной клумбы, просто перестать дышать – лёжа в бреду, он сутками перебирал в уме сотни способов прекратить свои мучения. Теперь эти мысли больше не осаждали его воспалённый отравой мозг. Одуряющей боли больше не было. Только чуть саднили швы и кололо там, где колоть уже не могло.
Рядом, на второй половине кровати, завернувшись в летний халат, совсем не предназначенный для сна, спала Четта – или притворялась, что спала. Она часто так делала, желая, чтобы муж разбудил её поцелуем. Иногда он поддерживал её игру и будил, как она того желала, а иногда нет – вставал и уходил по своим делам, оставляя её в глупом ожидании того, что вот-вот вернётся.
– Любимый, я тебя ждала, ждала, что ты меня разбудишь, – потом, по обыкновению, сетовала она, потягиваясь, когда, так и не дождавшись утренних нежностей, спускалась к завтраку. – А ты ушёл.
– Ох, ты так сладко спала, – врал он, расплываясь в отработанной до совершенства елейной улыбке влюблённого по уши. – Не хотел тебя беспокоить. Я действительно думал, что ты спишь.
И она верила и в то, что её милый обман удался, и в то, что её обожаемый муж её любит.
Женщина дышала ровно, волосы выбились из заколки и лежали на обнажённом плече и поперёк лица, придавая ей глуповатый вид простушки. Присмотрелся. Нет, в этот раз она всё-таки спала. Глаза жены были розовыми, значит, опять проревела полночи. Эрнан не стал прибирать упавшую ей на лицо прядь или заботливо натягивать на плечо одеяло.
Радость жены после того, как Фермин сообщил ей, что операция прошла успешно, продлилась ровно до того момента, как Эрнан впервые открыл глаза, вернувшись из небытия, вызванного болевым шоком. Страшный был час. Едва лекарь удостоверился, что швы сделаны аккуратно, и поменял повязки, граф покрыл его такой отборной бранью, что толстяк на секунду потерял дар речи, как и Четта, которая, оправившись от секундного шока, заступилась за спасителя.
– Спасителя?! – Эрнан собрал последние силы, схватил стоящую на прикроватном столике литую вазу и швырнул её жене прямо в голову.
Тогда графа пришлось оставить на несколько часов одного, пока, вдоволь накричавшись и прокляв всех, кого знал, Эрнан не затих. Ближе к вечеру, когда Четта и Аэлис снова вошли к нему в покои, граф Монтонари лежал навзничь на разорённой кровати и тихо плакал. С того дня говорил он мало, был непривычно замкнут, угрюм и зол.
– Это яд, – убеждала себя Четта в единственной разумной причине произошедшей перемены. – Яд отравил его разум!
– Может быть, и яд, – размышлял Сальвадор и про себя добавлял: «Или Эрнану просто надоело носить маску», но мысли свои не озвучивал.
В углу на плетёной кушетке с книжкой в обнимку посапывала, как какой-то сказочный зверёк, Золотая Роса, а за дверью доносилась приглушённая беседа Сальвадора, графа Урбино, его бастарда и Аэлис. Голоса Лаэтана не было слышно. Впрочем, Эрнан не был уверен, что сын находился в это время на Вилле. Всё чаще он проводил ночи совсем в другом месте, возвращаясь домой ближе к полудню.
– Если дело так пойдёт и дальше, – жаловалась мужу Четта, – наследника Кантамбрии точно будут звать Многожёнцем.
Самому Эрнану, по большому счёту, было всё равно, как зовут его сына в своих надушенных благовониями будуарах шлюхи, но Четта постоянно высказывала ему свои опасения увлечением сына после позорного проигрыша у стен Паденброга проводить ночи с девушками со специфической репутацией. По этой причине она даже наняла специального человека, который следил за её сыном во время его «прогулок по городу», на которые он бежал со всех ног, едва небо тронут первые сумерки. А гулял Лаэтан часто, до такой степени неприличия часто, что в самом дорогом Доме невест Альгарды для него всегда была зарезервирована комната. Именно там однажды, лёжа в объятиях девушки по имени Магнолия, как свидетельствовали записи шпиона Четты, наследник графа Монтонари признался, как его тошнило во время ампутации отцовской ноги.
– Это был какой-то кошмар, – с жаром шептал он, накручивая на палец русую прядку. – Я держал его ногу, а Фермин работал пилой. Он сказал, что изобрёл её специально для таких операций. Она не такая, какой пилят деревья, – тонкая, с мелкими зубчиками. Я никогда таких не видел. Он облил лезвие вином, а потом раскалил на горелке, чтобы оно сразу прижигало сосуды, и отец не истёк кровью.
– Фу, – сморщила носик Магнолия, поуютнее устроив головку у него на плече.
– Я как сейчас помню звук, с которым пила задела его кость. Фермин дал отцу обезболивающее, какую-то бурду из очередной склянки, сказал, самое сильное, но отец их выпил уже столько, что оно не подействовало. Он так кричал. Я… Надеюсь, никогда больше не услышу ничего подобного. Мать тогда упала в обморок, а сестра – в слёзы и выбежала из комнаты. А мы с дядей и Керро, ты его не знаешь, остались и держали отца. Но дядя ещё хорошо справился, как кремень был – по лицу и не скажешь, что он только что видел, Керро тоже выдержал всё, только вспотел и выпил залпом два кубка, а я… вывернуло меня наизнанку. Я не трус, я уже видел кровь, там, у стен Паденброга, когда защищал город и Ясну. Много крови. Много убитых людей. Изуродованных. Без рук, ног и голов, со всеми внутренностями наизнанку. Я и сам убивал. А теперь кровь видеть не могу. Вон Аэлис, когда вчера вышивала узоры на скатерти, укололась. А я рядом сидел и увидел каплю крови, так меня аж перекосило всего от отвращения. А тут нога… Не выдержал. Стыдно…
Нога. Эрнан медленно привстал и откинул одеяло. Под ним на хлопковой простыне лежала аккуратно перебинтованная культя. Фермин сказал, что ему удалось сделать чистый срез и что ткани выше не задеты ядом. Пять пальцев ниже колена – вот и всё, что осталось от его ноги после того, показавшегося безобидным, укола крошечным ножиком Ночной Гарпии.
Эрнан провёл рукой по бинтам. Он и раньше слышал о фантомных болях, но никогда не думал, что они будут настолько реальны, будто закрой он глаза – и вот то место под косточкой у большого пальца, чуть саднит, едва-едва, но так явственно, будто по-настоящему. Фермин два раза в день приносил из гостиной большое зеркало и ставил его между ног пациента так, чтобы вторая здоровая нога отражалась на его поверхности, отчего у графа создавалось впечатление, что у него по-прежнему две целые ноги. Процедуру лекарь называл реабилитацией и говорил, что так сознание обманывается и фантомные боли должны становиться тише, потому что боли – они в голове, и Эрнан на себе убедился, что это так, но одних игр воображения ему было мало.
– Проклятье! – со злостью прошептал Эрнан, сгорбившись над культей.
За дверью кто-то тихо засмеялся – похоже, Керро, этот мальчик, отчаянно желающий вырваться из-под опеки отца. Скромный, застенчивый, послушный, но было в нём что-то… Что-то непонятное, что заставляло поёжиться. Мальчик был похож на переростка, которого силой заставили влезть в казначейский костюмчик, и в нём, как опухоль, нарастала злость.
Потом послышался незнакомый голос. Судя по всему, это был посыльный. Эрнан услышал, как тот объявил, что принёс письмо для графа. Старик Урбино что-то пробубнил и принял послание.
Ни Четта, ни Роса даже не шевельнулись.
Эрнан потянулся к столику и взял серебряный кубок. Замер, убедившись, что женщины безмятежно пребывают в царстве грёз, и с размаху швырнул чашу об пол.
Четта вскочила на кровати, будто её за шею цапнула пчела, и села, испуганно озираясь. Роса лениво