Ленинграду, и мое прекрасное детство, возвращаясь из-за каждого угла, успокаивало душу блаженным ощущением, что все вокруг вечно, неизменно, ничего никогда не проходит, все остается.
Назавтра Нина сказала, что ее мучит противный зуд. Кожа горит, словно искусанная комарами.
— Аллергия, — предположил я. — Перебрала сладкого.
— Наверное, — согласилась она.
Дома, в институте, меня ждали обычные, нормальные дела. Реорганизация в мое отсутствие так и не прошла, только теперь предстояло начать все хлопоты из-за ставок и штатного расписания. Дни свободы и безделья на берегу Балтийского моря уже казались мне отсюда дивными и недоступными.
— Послушай, а у тебя случайно не желтушка? — однажды утром спросил я Нину, разглядев кремовые белки ее глаз и сухой, не похожий на загар оттенок щек.
— Не знаю, — сказала она. — Но мне неможется...
В тот же день у нее взяли кровь на болезнь Боткина.
Инфекционной желтухи анализ не показал. Оставалась другая — «механическая».
— Вероятно, застрял камушек, — сказал я. — Надо вырезать.
Я развил бешеную деятельность.
Связался с лучшими в городе хирургами.
Договорился о путевке в прекрасный загородный санаторий.
После операции отвезу туда Нину, буду наведываться к ней каждый день.
Во время операции я сидел у окна в коридоре.
Я не смотрел на часы, но когда подошла сестра и попросила зайти в ординаторскую к хирургу, я понял, что все произошло слишком быстро.
Хирург сидел на табурете, устало свесив руки. У окна, спиной ко мне, стоял ассистент.
— Садитесь, Евгений Семенович, — сказал хирург.
Я сел.
Он молчал, и я спросил первый:
— Что?
Он закрыл глаза и кивнул головой.
Я спросил:
— А если... Может быть, обходной анастомоз?
— С этим мы и шли, Евгений Семенович... Но тут не получится. В воротах печени метастаз. Все равно желчь не пойдет.
Я спросил:
— Биопсию взяли?
— Да, конечно. Только и так ясно...
Одного я не мог понять: при чем здесь Нина? Почему все это должно иметь к ней отношение?
Надо было встать, уйти.
Хирургу еще предстояло работать.
Но я не мог. Страшнее всего было выйти сейчас за дверь ординаторской.
Это единственное, что я в тот момент ясно и остро ощущал.
* * *
— И давно? — тихо спросил меня Иван Иванович Гуров.
— Что давно?
— Болеет ваша жена?
— Месяц назад сделали операцию.
— Вырезали?
— Нет, поздно. Неоперабельная.
— О господи, Евгений Семенович! Я совершенно не мог предположить. Никогда не знаешь, что у другого. Протянул руку — и в самое больное место.
Кажется, он оправдывался передо мной.
— Я пойду, Иван Иванович, — сказал я. — Насчет Рукавицына уж договаривайтесь с Боярским.
Гуров не ответил.
Он явно хотел мне что-то сказать. Но не решался.
Я был уже на пороге.
— Евгений Семенович!
Я остановился.
— Не хотите попробовать препарат Рукавицына?
Я не сразу понял его.
— Как попробовать? Дать жене?
— Ну да, сказал он. — Чем черт не шутит?
Я молчал, и Гуров обеспокоенно произнес:
— Надеюсь, у нас неофициальный разговор?
— Не тревожьтесь. Конечно. Вы понимаете, Иван Иванович, что предлагаете?
— В каком смысле?
— Попробовать на своей жене?
Он сострадающе глядел на меня.
— Как на собаке, что ли? — спросил я. — Или на подопытной крысе? — В груди у меня что-то сдавило.
— Извините, Евгений Семенович, — сказал Гуров. — Поверьте, я из самых добрых чувств.
— Я понимаю!
— Не сердитесь. Ну пожалуйста. Ладно, оставим...
— Гниль, смрадная, вонючая жижица, бульон из смертоносных бактерий! И собственной рукой — родной жене?
Гуров сказал:
— Не надо так.
— А как? — спросил я. — Как надо, Иван Иванович? Бабские безграмотные разговоры. Сказки. Ни одного серьезного случая... Но мы тут же готовы принести в жертву своих близких. Откуда в нас такая жестокость, Иван Иванович?
Он отвел глаза.
— Видите ли, Евгений Семенович, — тихо сказал он, — я вам говорю, как поступил бы сам.
— Вы?
— Да. Коснись меня такое.
— Не дай вам бог.
— Это верно. Спасибо... Но если б все равно безнадежное положение, — он с трудом подбирал слова, — я бы пошел на все…
— Пока не знаете, какой это яд.
— Даже если б знал, — произнес Гуров с полным убеждением.
— Не верю.
— Нет, нет, Евгений Семенович, я бы действовал. А уж там что получится... Я так считаю: всякое действие лучше бездействия.
Я сказал:
— Желаю, Иван Иванович, чтобы никогда вам не пришлось подтверждать эти слова.
— Спасибо, — снова поблагодарил он. — Я надеюсь... Но случись что, я бы таким принципиальным не был. Честное слово.
Эта его фраза до сих пор звучит у меня в ушах.
* * *
Кажется, ко мне обратилась судья.
Она повторяет громче и настойчивее:
— Я спрашиваю, у общественного обвинителя есть вопросы к свидетелю Баранову?
Прокурор Гуров тоже обернулся в мою сторону, сурово смотрит.
Ни он, ни я не будем сейчас вспоминать тот случившийся полтора года назад, до всех событий, наш разговор. Тогда у него, у прокурора, были надежды. А сегодня? Сегодня три смерти. Три гроба.
Мы судим сегодня преступника, убийцу, на совести у которого три человеческих жизни.
Мы с Гуровым обвиняем его от имени закона и высокой общественной морали.
Мы боремся против шарлатанства, знахарства, невежества, и дело наше высокое, благородное.
— Да, — говорю я судье, — у меня есть вопрос к свидетелю Баранову.
— Пожалуйста.
У меня к Баранову один-единственный вопрос. Почему он жив? Почему не погиб от рака? Почему здоровый и невредимый стоит сейчас передо мной? Что случилось? Что спасло его?
В зале тихо. Зал ждет моего вопроса.
— Вы давно женаты, Баранов? — неожиданно спрашиваю я.
Судья удивленно посмотрела на меня, подняла бровь.
Еще строже нахмурился