мышцу. В ягодицу.
Я пожал плечами.
— Гарантированное заражение крови, — сказал я.
Гуров промолчал.
— Есть у него медицинское образование? — спросил я.
— Учился, но отчислили после третьего курса.
— За что?
— Говорит, за идеи.
— Понятно. Сейчас где-нибудь работает?
— Нет.
— Тунеядец?
Гуров опять улыбнулся.
— Послушайте, Евгений Семенович, — миролюбиво сказал он, — чтобы схватить парня за руку, мне ваш совет не нужен. Это я лучше вас умею. Верно?
Я кивнул.
Он проговорил медленно, ладонью разглаживая письменный стол:
— Рукавицын колол Попову два месяца... Пауков растворял у нее же на чердаке. Сделал шестьдесят уколов. И опухоль начала рассасываться.
Он пристально посмотрел на меня.
— Прежде девочка с постели не вставала, — сказал он. — Криком кричала от болей. Школу бросила. А тут начала ходить, бегать... Боли утихли. Родители согласились на местную операцию. Оказалась доброкачественная фиброма...
Гуров красноречиво замолчал.
— Ну и что? — спросил я.
— Значит, опухоль переродилась в доброкачественную?
Он жаждал моего подтверждения.
— Совершенно не значит, — возразил я, — скорее всего, такой и была с самого начала.
— Как же это может быть, Евгений Семенович? — спросил он.
— Ошибка в диагнозе, — сказал я. — Доброкачественную приняли за хондросаркому... Бывает.
— Но доброкачественная не дает метастаза. А у нее — в легком.
— Да вы, оказывается, специалист, — сказал я.
Гуров ничего не ответил. Он ждал.
— Откуда известно, что у Поповой был метастаз? — сказал я. — В истории болезни нет данных, что брали биопсию. Увидели на рентгене затемнение и решили: ах, вот он, метастаз... А может, то было пятно туберкулезного происхождения. Кто-нибудь проверял?
Гуров спросил:
— Полагаете, значит, ошибка в диагнозе — и только?
— Да. Скорее всего.
— А препарат Рукавицына никак, значит, не повлиял?
Я сказал:
— Счастье девчонки, что после этой гнили она еще жива осталась.
Гуров кивнул. У него было сейчас утомленное, доброе лицо.
— Вот именно! — горько сказал он. — После Рукавицына осталась жива. И цела даже. С обеими ногами. А если б врачей послушалась, сделалась бы безногой. В восемнадцать лет. Весь век с культей... В утешение дали б девке справку, что не было у нее никакого рака, ногу по ошибке оттяпали... Радуйся! Да ей на ваши диагнозы... — он сказал грубое слово. — Ей нога нужна!
То были старые как мир разговоры. Каждый врач слышал их сотни раз.
— Бросьте, Иван Иванович, — сказал я.
Гуров отчужденно посмотрел на меня.
— Ошибся врач, поставил неправильный диагноз — увольте его, — сказал я. — Судите, наконец, ваше право. Но сделайте милость, не толкайте вы людей к шарлатану и знахарю. Один такой знахарь причинит больше горя и вреда, чем все на свете ошибающиеся врачи... Можете мне поверить.
Гуров вздохнул.
Он спросил презрительно:
— Когда прикажете врачей судить? Когда Попова же без ноги останется? Ну, осудим. От этого у нее новая нога вырастет?
* * *
Ребенок на руках у Поповой заплакал. Целуя и прижимая его к себе, Попова закричала:
— Запомни, сыночка! Запомни! Если б не этот дядя, не было бы сейчас твоей мамки. И тебя бы на свете не было. За то, что он спас нас с тобой, его хотят в тюрьму посадить. Запомни, сыночка!
Рукавицын сидел, демонстративно отвернувшись, скрестив на груди руки.
Прокурор Гуров бросил на судью быстрый взгляд, сказал:
— Попова! — Она не слышала его, в голос рыдала.
Чуть утихла.
— Известно ли вам, Попова, что три человека, которых тоже лечил Рукавицын, погибли от столбняка?
Гуров всем корпусом повернулся к свидетельнице, лица его я теперь не видел.
— За свое легкомыслие, за доверчивость они расплатились жизнью, — сказал он. — Это вам известно, Попова?
Она не глядела на прокурора, уставилась в угол. В глазах ее дрожали слезы.
— Среди погибших и вы могли быть, Попова, — сказал Гуров. — Ваши родители все для этого сделали. И сама тоже не маленькая.
Гуров говорил медленно, негромко, гнев и горечь переполняли его. Трудно было поверить, что этот самый человек всего год с лишним назад страстно убеждал меня не торопиться отвергать пауков Рукавицына.
Секретарша отложила ручку. Какой уж тут протокол!
— Счастливый случай вас спас, Попова, — сказал Гуров. — Не случай — тоже бы, как те трое, погибли в ужасных корчах. Неужели не страшно?
Она молчала, и Гуров добавил:
— Скажите же нам, Попова, не стесняйтесь.
Она молчала, только крепче прижала к груди ребенка.
— Я думаю, Попова, — сказал Гуров, — если б тогда, заранее, знали, какая вас сторожит опасность, ни за что б не пошли к знахарю. Правильно я говорю? Сегодня вы все прекрасно понимаете.
Попова подняла на него красные, заплаканные глаза. Закричала:
— Пошла бы все равно! Бегом побежала. — Лицо ее сморщилось. — Если б не Николай Афанасьевич. — сказала, — я бы на себя руки наложила...
* * *
Тогда, полтора года назад, показывая мне историю ее болезни, прокурор Гуров сказал:
— Ну хорошо, предположим, врачи ошиблись, поставили Поповой неправильный диагноз. Ну а если вслед за Поповой другой, совершенно аналогичный случай? Врачи опять приговаривают к смерти, а шарлатан Рукавицын поднимает на ноги. Что тогда? Простое совпадение? — Он требовательно смотрел на меня.
— Какой другой случай? — спросил я.
Гуров взял со стола новую тетрадку и протянул мне.
— Нате, убедитесь.
Я прочел на обложке: «Баранов Олег Федорович».
* * *
Свидетель Олег Федорович Баранов стоял перед судом навытяжку, говорил охотно и подробно, был преисполнен единственным желанием — помочь правосудию.
В онкологический диспансер он поступил с диагнозом: ангиофиброма правой лопаточной области. Месяц находился на исследовании. В результате установили: злокачественная меланома.
Медицинские термины Баранов выговаривал старательно и даже, странно сказать, со вкусом.
— В больнице мне сделали биопсию, — доложил он, — меланома подтвердилась, никаких сомнений.
Рукавицын удовлетворенно кивнул.