прокурор Гуров.
Белобрысый мальчишка адвокат весь напружинился. Он старается отгадать, какой же подвох спрятан в моем странном вопросе.
Радостно заморгал Рукавицын. Ему интересно!
— Десять лет уже, — растерянно пояснил Баранов. Он тоже не понимает, зачем мне надо это знать.
— Спасибо, — сказал я. — Нет больше вопросов.
Глава пятая
Я бы затруднился сейчас достаточно четко объяснить, почему спустя две недели после встречи с прокурором я начал все-таки в лаборатории опыты над пауками Рукавицына.
Устал быть врачом, богом, заранее знать Нинину судьбу и не иметь права на чудо, на невероятность?
Верил: а вдруг Рукавицын все-таки поможет Нине?
Нет. Может быть, иногда. Очень редко. В минуты полной безнадежности.
Но Рукавицын меня заинтересовал. Сам по себе. Как субъект, как человеческий тип, как личность.
Он стал вдруг мне крайне любопытен.
* * *
Я пытаюсь припомнить, когда впервые явился ко мне в лабораторию Рукавицын. Кажется, неделя проа после разговора у прокурора. Или две... Рукаицын пришел сам, безо всякого приглашения, по-хозяйски уселся в кресло и дружески объяснил:
— Хочу вот, чтобы наука проверила.
— Что именно?
— Препарат мой.
Я представлял себе мрачного кудлатого мужчину, а передо мной сидел молодой добродушный парень в очень чистой украинской рубахе и сандалиях на босу ногу.
— О каком препарате идет речь? — осведомился я.
— Разве прокурор вам не говорил? — Рукавицын искренне удивился.
— Говорил о каких-то пауках, которые гниют на солнце.
— Оно и есть! — радостно подтвердил Рукавицын. — Продукт аутолиза.
Он сидел, непринужденно обняв подлокотники кресла, закинув ногу на ногу, и в этом простом парне мне вдруг почудилось что-то барственное.
— Скажите, Николай Афанасьевич, — спросил я, — откуда такая странная идея — пауков растворять?
— Почему странная? — сказал он. — Примочки из заспиртованных змей и пауков у нас в Средней Азии бабки давно уже прикладывают к открытым ранам.
Действительно, я что-то слышал об этом.
— А онкология при чем?
Рукавицын снисходительно засмеялся:
— А разве она, онкология, из другого теста? Мой препарат перетряхивает клетки в организме, и опухоль рассасывается. Вот и все.
Он произнес это без тени сомнения.
— Кто вам сказал такую чепуху? — спросил я.
— Чепуха не чепуха, а рассасывается, — уверенно подтвердил он.
— Я смотрел истории болезни Поповой и Баранова. Неубедительно, Николай Афанасьевич! Никаких доказательств.
— Посмотрите другие, — добродушно предложил он. — Дело верное, Евгений Семенович, я вас не обманываю. Честное слово.
Это «честное слово» особенно меня умилило.
— Есть такая книжка «Апробация лекарственных средств» профессора Гнедича, — сказал Рукавицын. — Там написано: даже если в двух случаях из ста помогает противораковый препарат, он заслуживает внимания. Так у меня же гораздо больше случаев!
— Гнедич пишет об опытах на животных.
— Лучше же, когда людям помогает! — возразил он.
Рукавицын совсем не был похож на обозленного борьбой и неудачами фанатика. Он скорее смахивал на веселого рыночного торговца, бойко пристраивающего свой товар.
Такого открытого и симпатичного шарлатана я еще не встречал.
— Небось за лечение и деньги берете? — спросил я.
— Беру, — простодушно согласился он. — А почему не брать. Ко мне не бедные ходят. Зачем я им должен оказывать снисхождение?
— Интересно, почем?
— Флакон? Десятка.
Рукавицыну, видимо, показалось, что я не одобряю цену.
— Ей-богу, недорого, Евгений Семенович, — уверил он. — Как раз по себестоимости. Во-первых, риск: ядовитый паук может до смерти укусить. Во-вторых, завгорздравом Боярский все время грозится посадить в тюрьму. Я же должен себя компенсировать?
Взгляд у него был ясный, чистый, бесхитростный.
— Прокурор Гуров сказал, что наука заинтересуется, поможет. А вы вот гоните! — Он необидно улыбнулся.
Не упрек, не укоризна — детское недоумение сквозило в его улыбке.
— Я ничего не обещал Гурову.
— Не знаю, Евгений Семенович... Прокурор велел, я пришел.
Он искренне не понимал, чего это я сопротивляюсь.
— Послушайте, Николай Афанасьевич, — сказал я, — первый же серьезный опыт покажет всю вздорность, несостоятельность вашей идеи. Понимаете?
Рукавицын радостно смотрел мне в глаза.
— Я согласен, — сказал он.
— На что согласны?
— На все, Евгений Семенович. Вам виднее.
— Ставить опыты не вам придется, а специалистам. Вы даже сути их не поймете.
— Конечно. Я и хочу, чтобы ученые люди. Только они...
— А при первом же отрицательном результате скажете, что мы вас обманули. Не так все делали. Что завидуем вам. Или, того хуже, хотим обворовать. Я же все наперед знаю, Рукавицын. Слава богу, нагляделся, стреляный воробей.
— Нет, вам я верю.
Он был или дьявольски хитер, изворотлив, или беззащитен, как ребенок.
— Рукавицын, — сказал я. — Одно непременное условие.
— Хорошо, — ответил он, не спрашивая даже, что это за условие.
— Завтра же вы прекращаете всякую практику. Никаких пауков, никаких уколов. Если узнаю хоть об одном случае незаконного лечения людей, сам — слышите, Рукавицын? — сам добьюсь, чтобы вас посадили в тюрьму.
Я ожидал, что он хоть немножко оскорбится. Хоть чем-то выразит мне свое неудовольствие.
Но он ответил с жаром:
— Правильно, Евгений Семенович! Я разве по своей охоте лечу? Или за десятку? Тьфу десятка, не стоит и говорить. Меня силком тягают к больным их родственники. Плачут, на колени становятся, буквально! А я не хочу быть знахарем, я мечтаю исключительно по науке. И если, — он почти кричал, — если кто-нибудь к вам явится сюда за препаратом для больного, то гоните его, Евгений Семенович, в шею, я сам первый вас об этом прошу, по науке, значит, по науке...
Глаза его горели. Добродушное лицо исказила гримаса дикого вдохновения.
Мне стало страшно.
Глава шестая
— Свидетель Боярский, суд предупреждает, что за дачу ложных показаний...
Слова строгие, но судья их произносит мягко, без нажима: дескать, таков