За пределами указанного мифологического круга таутонимы в текстах русской волшебной сказки и некоторых других жанров представлены лишь единично. Таковы, например, царь Агар Агарович [СТ: 1970: 169], царь-змей Аркий Аркиевич [Ончуков 1909: 582], царь Верзаул Верзаулович [СС 1973: 57], царь Салтан Салтанович [Ровинский 1881 I, 79], царь морской Токман Токманович [Зеленин 1914: 324], чудище Идол Идолович (Идол Идолыц) [Зеленин 1915: № 100] (ср. также в позднейшем варианте с так называемым полуотчеством – идол идолов [Майков 1869: 145]); богатыри Тарх Тар/а/хович [Записки 1906: 13], Полкан Полканович [СН 1948: 4], Вод Водович [Черепанова 1983: 22] и Вол Волович [Новиков 1974: 163], Волом Волотович [Буслаев 1861: 462], Рославней Рославневич [Ефименко 1877: 34–35] и некоторые другие. В параллель к таутонимическим именованиям Бабы-Яги можно указать еще такие таутонимы-персонификации, как Воспа Восповна (ср. в заклинании, записанном на Енисее в 1897 г.: «Воспа Восповна, пожалуйте к нам, будем пряником кормить и вином поить» [СРНГ 1970: 5, 139]; ср. еще: Воспа Воспиновна [Черепанова 1983: 43] и Икота Икотишна (ср.: «Ты скажи-ка ей: Икота-Икотишна, сударыня-матушка, оставь меня!..» [Пеньковский 1960]).
Все эти персонажи «чужого» мира развенчиваются фольклорными текстами как «смешные страшилища», и их высокие именования с «вичем» должны рассматриваться как одно из наиболее ярких средств фольклорного гротеска.[179] Ср. показательное превращение исторического Малюты Скуратова в «Скорлютку вора Скорлатого сына» [Григорьев 1904: I, № 115] или именование оставившей по себе недобрую память Марины Мнишек Маринкой Юрьюрьевной – с уникальным переносом таутонимического именования отца[180] в отчество дочери: «И восхотел вор Гришка, он женитися / Не в своей земле, а Сердопольскою / У тово ли пана у Юрью – пана Сердопольского / На ево доцери Маринке Юрьюрьевне»; «А он вор Гришка во мыльнюю / С той ли Маринкой Юрьюрьевной» [СПБК 1916: 312, 313]. Ср. в этом плане совершенно поразительное низложение княгини Апраксы, жены князя Владимира Красного солнышка (по былинной генеалогии – дочери князя Семена Ля(и)ховинского и, следовательно, – Семеновны!) в таутонимическую Апраксу Апраксовну – в тот момент, когда она, как «сука-волочайка», изменно сближается с Тугарином Змиевичем, запустившим ей свою лапу «ниже пупа, околчерева» [Данилов 1938: № 49]. Ср. также обнажение этого приема в случае дискредитирующего переименования наследственно похотливого Хотена Ивановича: «Уж ты гой еси, Хотенко ты Хотенович, сын Иванович! / У тебя отца-то звали Блудою, / А тебя мы станем звать дак Пустоломою…» [Григорьев 1904: I, 613].
Очевидно, что в таутонимических именованиях персонажей «чужого» мира русской былины, волшебной сказки и некоторых других жанров на передний план выдвинута именно персонифицирующая и мифологизующая функция, тогда как выражение собственно патронимических отношений либо затенено и отодвинуто на второй план[181] (но может быть актуализовано в соответствующих текстовых условиях[182]) либо вообще погашено. При этом внешняя парадигматическая связь патронимического компонента с производящим именем, которое может быть интерпретировано как имя отца (resp. матери), выключается, уступая место выдвигающейся на передний план внутренней, синтагматической связи с именем в составе первого компонента, вследствие чего все образование работает как форма усилительного повтора с экспрессивным осложнением основной персонифицирующей функции.[183] Вот яркий пример, свидетельствующий об автоматизме действия этого механизма. Проговорив (пропев) цитируемые ниже строки былины (“Как приехал-то к тебе ведь нелюбимой гость, / Молодой-то жоны да старой-прежной друг, / Старой-прежной друг…»), сказительница А. М. Крюкова остановилась, задумалась и призналась: «Не помню – Светополк ли Светополковиць, Еруславь ли Еруславьевиць, но только не Пересмяка.…» [Марков 1901: 128]. Имя «старого – прежнего друга» она забыла, но таутонимическая модель его именования надежно сохранилась в ее памяти.[184]
Именно так, в двух указанных режимах (с пульсирующим переключением от одного к другому) функционируют многочисленные животные и предметные таутонимы в низших фольклорных жанрах и – с переносом – в соответствующих жанрах литературы, ориентированных на фольклорные образцы. Таковы, например, Ерш Ершович и Рак Ракович [БС 1951:II, 663]; Кит Китовин («Ай да Кит Китовин! Славно! / Долг свой выплатил исправно!..» – П. П. Ершов. Конек-горбунок) и Налим Налимыч (ср. с метатезой – Налим Малиныч – в одноименной сказке С. Писахова [Писахов 1959: 35]); Козел Козлович и Конь Коневич (в инсценировке сказки «Кошкин дом» по Центральному телевидению 17 февр. 1980 г.); Кот Котович [РФЛ 1972: 391] и Комар Комарович (в одноименной сказке Мамина-Сибиряка), Волк Волкович и Лис Лисович (в сказке В. Махонина «Лис Лисович и зайцы») и т. п. Ср. также шутливые именования таких персонажей детской литературы, как дятел Тук Тукыч (В.Архангельский. Тук Тукыч. М., 1976), скворец Чир Чирыч (Г. Скребицкий. Друзья моего детства. М., 1976), поросенок Хрум Хрумыч (в одноименном рассказе М. Колосова), будильник Кап Капыч (В. Цыбин. Кап Капыч // Наш современник. 1972. № 6) и т. п.
Ср. также выступающие в качестве антропонимических масок (см. об этом [Пеньковский 1983], а также в наст. изд с. 395–406) шутливо-мистифицирующие именования животных и предметов типа Котонайло Котонайлович (Котофей Котофеевич), Петушайло Петушайлович, Лаптеван Лаптеванович (лапоть) и т. п. Ср. в загадке: «В Печерском, в Горшенском, под Крышенским сидит Курлип Курлипович (жареный петух)» [Садовников 1959: 83]. То же в сказке: «– А что, милый человек, всюду ты бывал, все видел, скажи-ка мне: ныне в Черепенском под Сковородным здравствует ли Курухан Куруханович? – Давно уж нет, хозяйка. – Да где же теперь Курухан Куруханович? – В село Торбу переехал. – А не слыхал ли ты, милый человек, кто на его месте живет? – Как не слыхать, слыхал – Липан Липанович…» [РФО 1951: 100]. Ср. варианты: Курухан Куруханович – Плетухан Плетуханович [ПСЯ 1958: 57]; Гаган Гаганыч – Поршень Поршенский [РСС 1955: 227] и т. п., которые принадлежат пародии и фарсу, как вывернутым наизнанку формам мифа и волшебной сказки.
Очевидно, что таутонимические именования в художественном тексте существуют и используются не сами по себе, не изолированно, а на фоне гетеронимических именований в том же тексте, с одной стороны, и естественных именований обоих типов, с другой. Этим создается необходимое для обретения художественного эффекта пульсирующее напряжение восприятия слушателя (читателя) между полюсами естественного и вымышленного, мифологического и логического. Отсюда прием намеренного столкновения таких полюсных именований, широко используемый в различных фольклорных жанрах: а) в былине: «– Иди, – говорит она Ивану-царевичу, – к еге егишне, Луке Лукишне.…»[185] [Азадовский 1936: 138]; б) в загадке: «Дрен Дренович, Иван Иванович, Сквозь землю прошел, На голове огонь пронес» (маков цвет – [Садовников 1959: 42]); в) в детских песнях и считалках: «Вот идет Еж Ежович, Петр Петрович» [РФТ 1954: 25]: «Ти-та-ту, ти-та-та. Вышла кошка за кота, За Кота Котовича, За Петра Петровича» [РФЛ 1972: 391] и др. под.[186]
Отсюда, из устной художественно-поэтической традиции, из былины, песни, сказки, считалки, загадки таутонимические именования приходят в разговорную речь и получают там широкое распространение. Ср.: «Блиноеду барину, прекрасной Василисе и любезнейшему Котафею Котафеичу нижайший поклон» (А. Чехов – М. В. Киселевой, 17 февр. 1889 г.). Ср. также в литературных отражениях: «– Кажется, метель по всей магистрали. Мой котофей-котофеич не зря нос под хвостом держал…» (А. Безуглов. Ю. Кларов. Покушение, XXIII); «В июне по-мартовски голосили коты-котовичи: затыкай уши ватой» (О. Смирнов. Скорый до Баку); «Сколько, бывало, нареканий услышишь от рыбаков в адрес ерша-ершовича. Порыбачить спокойно не дает» (С. Николаев. Где же ерш? // «Призыв». 16 июня 1973 г.); «…потом минут десять мы ползали по колючему малиннику… в надежде, что наткнемся на Ежа Ежовича» (Ф. Абрамов. Из рассказов Олены Даниловны) и др. под.[187] Свидетельствуемый этими примерами разнобой в написаниях таких именований говорит об отсутствии для них хотя бы стихийной – некодифицированной – нормы и, следовательно, об устном источнике их цитации.