Читать интересную книгу Очерки по русской семантике - Александр Пеньковский

Соколова 1979 – Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов. М.: Наука, 1979.

СК1951 – Перстенек – двенадцать ставешков: Избранные сказки Карелии. Петрозаводск, 1951.

СПБК1916 – Сказки и песни Беломорского края. М, 1916.

СРНГ 1970–1972 – Словарь русских народных говоров. Вып. 5, 7, 8. Л.: Наука, 1970–1972.

СС 1973 – Сибирские сказки. Новосибирск, 1973.

СТ 1970 – Сказки Терского берега Белого моря. Л.: Наука, 1970.

Стасов 1884 – Стасов В. В. Картины и композиции, скрытые в заглавных буквах древних русских рукописей. СПб., 1884.

Фаминцын1884 – Фаминцын А. С Божества древних славян. Вып. I. СПб., 1884.

Черепанова 1983 – Черепанова О. А. Мифологическая лексика русского Севера. Л., 1983.

Чернышев 1948 – Чернышев В. Ж Разыскания и замечания о некоторых русских выражениях // Доклады и сообщения Института русского языка. Вып. 1.М.;Л., 1948.

Чичеров 1957 – Чичеров В. И. Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI–XIX веков. М., 1957.

Чубинский 1876 – Чубинский П. П. Труды этнографическо-статистической экспедиции в западно-русский край. Т. V. СПб., 1876.

Шуб 1956 – Шуб Т.А. Былины русских старожилов низовьев реки Индигирки//Русский фольклор. Т. I. М.;Л., 1956.

Полежаев – Сопиков – Храповицкий

Лето 1842 года Н. В. Гоголь вместе с поэтом Николаем Языковым провел в Германии, на курорте в Гастейне. Выехав на несколько дней в Мюнхен, он поспешил поделиться со своим другом свежими впечатлениями и 5 августа отправил ему письмо, резко отличающееся от других писем этого периода, полных творческими тревогами, заботами об издании «Мертвых душ» и религиозными раздумьями. Окрашенное знакомым нам гоголевским юмором, насыщенное шутками и легкой иронией над досадными мелочами жизни, оно заставляет вспомнить многие страницы его художественных произведений. Вот отрывок из этого письма:

«В Мюнхене жарко и душно – в сем да будет заключено первое слово. Того же дни я вспомнил о Гастейне. Комната у меня великолепна… но солнце меня тревожит все утро. Табльдот (общий обеденный стол в пансионатах, курортных столовых и ресторанах на Западе. – А. П.) для немецких табльдотов королевский, но кофий смотрит подлецом… Общество здесь почти то же, что и в Гастейне, но как-то не так обходительно: Полежаев, Храповицкий, Сопиков хотя и принимают, но не с таким радушием, нет той непринужденности в оборотах и поступках. Ходаковский тоже, хотя и наведывается чаще, но есть в нем что-то черствое, городское, слишком щеголеват, не так нараспашку, как в Гастейне, и еще беда: завел он дружбу страшную с помещиком, которого в Гастейне мы никогда не видали, и я сам даже не помню хорошо его фамилии, Пыляков, кажется, или Пылинский. Подлец, какого только ты можешь себе представить. Подобного нахальства в поступках и наглости я не видал давно: лезет в самый рот. Тепляков тоже здесь несносен, его бы следовало скорее назвать Допекаевым. Нет, Гастейн наш – рай… Здесь я не в силах даже письма написать, а не то, чтобы предаться как следует размышлению…»

Казалось бы, все здесь понятно и ясно. Гоголь смеется и шутит, но за шуткой его скрывается жалоба: на солнце, не дающее спать по утрам; на жару и духоту, из-за которых и письма не напишешь; на плохой кофе; и особенно – на здешнее русское общество, представителям которого даны развернутые шутливо-иронические характеристики.

Кто же они, эти лица из мюнхенского окружения Гоголя, носящие известные в истории русской культуры фамильные имена?

Может быть, Полежаев – это прославленный поэт, продолжатель традиций декабристской лирики, Александр Полежаев, автор знаменитой поэмы «Сашка»? Но А. И. Полежаев скончался еще в 1838 году.

Ну, а Сопиков? Не тот ли это Сопиков, чьи труды по книговедению создали ему славу основателя русской библиографии? Отпадает. В. С. Сопиков умер в Петербурге в 1818 году.

В таком случае, может быть, Тепляков (которого Гоголь, играя словами, предлагает назвать Допекаевым) – это известный в свое время поэт, автор «Фракийских элегий», заслуживших высокую оценку Пушкина? Не исключено. Виктор Тепляков умер в Париже 14 октября 1842 года и в августе мог бы находиться в Мюнхене и Гастейне.

Чтобы не гадать, обратимся к «Именному указателю», который дается в приложении к XII тому Полного собрания сочинений Гоголя (1952) и содержит все личные именования, представленные в опубликованных здесь письмах. Мы найдем в этом алфавитном списке имена, отчества и фамилии не только всех гоголевских адресатов, но также и всех лиц, о которых хотя бы раз упоминает Гоголь. Здесь указаны, например, банкир Авикдор, владелец дома Дейенгер, лакей графов Толстых Жозеф, слуга Л. К. Вьельгорской Петер и многие другие. Должны быть здесь и интересующие нас имена.

Должны быть, но… их нет. Значатся Н. А. Полевой и Я. П. Полонский, но между ними нет Полежаева. Названы С. М. Соллогуб и И. И. Сосницкий, но пропущен Сопиков. Есть Е. А. Хомякова и А. Д. Хрипков, но нет Храповицкого. Не найдем мы здесь также Ходаковского и Теплякова, не говоря уже о сомнительном Пылякове (Пылинском) и придуманном в шутку Допекаеве.

Странный пропуск! – и, чтобы объяснить его, нам не остается ничего другого, как заглянуть в комментарий к интересующему нас письму. На странице 608 того же XII тома автор комментария Г. М. Фридлендер (он же составитель «Именного указателя») пишет: «Полежаев, Храповицкий, Сопиков, Ходаковский и т. п. – шутливые прозвища знакомых Гоголя и Языкова, образованные из соответствующих действий (лежать, храпеть, сопеть и т. п.). Аналогичная игра слов часто встречается в письмах Гоголя, а также в “Мертвых душах”…».

Итак, Полежаев, Храповицкий, Сопиков, Ходаковский и другие – не фамилии, а прозвища знакомых Гоголя и Языкова! Именно поэтому они, вероятно, не попали в «Именной указатель». Но если это прозвища, то кто был их носителем? И каковы подлинные фамилии тех, кто их носил? Комментарий не дает ответа на эти вопросы и, как ни странно, даже не ставит их. А это необходимо было сделать – и тогда выяснилось бы, что знакомых, которые бы имели такие прозвища, в окружении Гоголя и Языкова не было.

Впрочем, чтобы прийти к такому выводу, достаточно лишь внимательно прочитать гоголевское письмо – и понять, что Гоголь шутит! Шутит, смеясь и предвкушая, как будет смеяться читающий письмо и понимающий его Языков. Потому что здесь – как всегда у Гоголя – смешное не в отдельном слове, выражении или обороте. Здесь все смешно и несерьезно. Серьезен только смех, охватывающий весь – в данном случае мюнхенский – мир, который под пером Гоголя превращается в мир смешного абсурда и веселых нелепиц. Но мюнхенское общество, описание которого занимает большую часть письма, – и есть абсурд и нелепица.

Ограничимся только одним примером. В самом деле, можно ли себе представить, что пятеро русских, знакомые Гоголя и Языкова (по-видимому, тоже выехавшие за границу для отдыха и лечения), все вместе и одновременно перебрались из Гастейна в Мюнхен и там – тоже все вместе! – как по волшебству, странным образом изменились в характерах, поведении и поступках?

В этой нелепице, однако, есть свой особый – смеховой – смысл, и он откроется нам, если мы согласимся, что мюнхенско-гастейнское общество русских – это сам Гоголь, с его действиями, психофизиологическими состояниями и самочувствием, которые естественно должны были измениться с изменением обстановки и условий жизни при переезде из Гастейна в Мюнхен.

Мягкое тепло курортного местечка сменилось духотой раскаленного на солнце города с его узкими, пыльными каменными улицами, и потому Тепляков превращается в несносного Допекаева (Гоголь играет здесь связью между значениями глаголов печь «жечь, нещадно палить» и допекать «надоедать»). Иными – более частыми, но зато менее приятными – стали и прогулки. Ходаковский «не так нараспашку, как в Гастейне» и завел дружбу с Пыляковым-Пылинским, который «лезет в самый рот». Хуже стал сон: «Полежаев, Храповицкий, Сопиков хотя и принимают, но не с таким радушием», как в Гастейне, на свежем воздухе…

Теперь понятно, что все фамилии, названные Гоголем в письме к Языкову, – вовсе не шутливые прозвища его знакомых, вроде «говорящих» квазифамильных имен типа Ахалкин (как называли чувствительных сентиментальных вздыхателей) или Любкин и Сердечкин, которые в XIX в. были общеупотребительным средством шутливой характеристики любого влюбчивого человека. Ср.: «Вставши ото сна, он непременно влюблялся в дочь своей хозяйки или в самую хозяйку <…> Окунев также был господин Любкин: он влюблялся в каждом городе, но не в хозяйку свою, а в ту, коей окна были напротив…» (Н. Н. Муравьев-Карский. Воспоминания, 1814); «Пушкин клеймил своим стихом лицейских сердечкиных, хотя и сам иногда попадал в эту категорию…» (И. И. Пущин. Записки о Пушкине, 1858). Ср. также: «…“Любезных прелестей любезный обожатель” – так определил Карамзина Державин и одновременно: труженик, профессиональный журналист, потом историк; человек, которого окружала слава “ахал™” и “сердечкина” и который был одним из наиболее трудолюбивых, непрерывно работающих писателей…» (Ю. М. Лотман. Сотворение Карамзина). Ср. еще: «Когда у меня болит хоть кончик пальца, я бедствую так, как будто бы весь организм мой разрушается. Эта плачевная чувствительность натуры, достойная какого-нибудь Эраста Слезкина во фраке мердуа и розовом платочке, отчасти испортила мне последние два дня…» (А. В. Дружинин. Дневник, 12 сентября 1853), где Эраст Слезкин – созданная автором антропонимическая маска условного персонажа, подобного героям сентиментальной литературы XVIII в.