2.2. Основанное на соотношении частоты их употребления в естественных условиях противопоставление ГИ – ТИ по признакам «частотное / обычное – редкое, исключительное» обнаруживает тенденцию к художественному преобразованию в таких типичных направлениях, как «редкое» → «комическое», «редкое» → «гротескно-отрицательное», «редкое» → «пародийно-фантастическое» и т. п. Отсюда необозримая галерея таутонимических фольклорных и литературных персонажей от «смешных страшилищ» русского былевого эпоса до героев 16-ой страницы «Литературной газеты».
3.0. Включенные в намеченную выше систему противопоставлений, ТИ должны быть признаны одним из наиболее мощных художественных средств организации и членения антропонимического пространства (АП) художественных текстов.
3.1. ТИ как средство организации АП. Традиционный прием «таутонимических сгущений» (Н. А. Некрасов, Я. Бутков, А. Чехов).
3.2. Членение АП по ГИ – ТИ и его содержательное наполнение: а) «свой мир» – «чужой мир» (в русском былевом эпосе); б) «реальное» – «фантастическое» (в сказках В. Шефнера; в) «передний план» – «задний план» (в «Записках охотника» И. С. Тургенева); г) «задний план – передний план» (в романе Ф. В. Булгарина «Иван Иванович Выжигин»); д) «мир подчиненных» – «начальственные сферы» (советская проза 30-80-х гг.) и др.
Русские персонифицирующие именования как региональное явление языка восточнославянского фольклора[167]
(1) На другой день старик пошел в гости к другому зятю, к месяцу. Пришел. Месяц говорит: – Чем тебя потчевать? – Я, – отвечает старик, – ничего не хочу. – Месяц затопил про него баню [Афанасьев 1982: 62].
(2) – Месяц, месяц, где ты был? – На том свете. – Что ты видел? – Мертвецов. – Что они делают? – Лежат [Попов 1903: 224].
(3) – Князь молодой, рог золотой, был ли ты на том свете? – Был. – Видал ли ты мертвых? – Видал. – Болят ли у них зубы? – Нет, не болят. – Дай Бог, чтобы и у меня раба Божия никогда не болели [Майков 1869: 37].
(4) Ой, місяцю-місяченьку, и ти, зоре ясна, ой свити там на подвiррї, де дiвчина красна [Чубинский 1876: 53].
(5) Ой, месяцу-месячку, чом ты ня ўсходишь? Ой ты, мой миленький, чаму ни приходишь? [Пеньковский 1949–1965].
Приведенные фрагменты восточнославянских фольклорных текстов демонстрируют роль олицетворения как принципа мифологического и мифопоэтического понимания устройства мира и содержательной (сюжетно-композиционной организации его описаний (ср.: [Роднянская 1968: 423–424]), двойственное положение ключевых имен (старик, месяц, князь молодой, заря) на грани между двумя категориальными их классами (собственных и нарицательных) [Лотман, Успенский 1973: 287], и, наконец, разнообразие используемых здесь языковых средств персонификации. Под средствами персонификации здесь понимается все то в языке (и в речи-тексте), что является выражением соответствующих результатов работы мифологического сознания и в то же время служит ему опорой для повышения имени в ранге, для утверждения его как имени собственного, как имени уникального целостного объекта, «не сводимого к человечности (или вообще к тем или иным признакам homo sapiens)» [Лотман, Успенский 1973: 285].
В этой связи должны быть специально отмечены и выделены вокативы, которым принадлежит особая роль в грамматике мифологического пласта языка, образуемого собственными именами и тяготеющими к ним именами других типов [Лотман, Успенский 1973: 277–278, 290]. Можно предполагать, что функция персонификации как раз и является той силой, которая вызывает к жизни вокативные образования как особые морфологические единицы, обусловливает их особое положение в составе высказывания, отнюдь не сводимое к положению осложняющих членов, находящихся вне предложения или «при» нем (ср. забытые мысли Потебни [Потебня 1958: 101]), и их изначальное вхождение в заглавную часть парадигмы имени[168] и объясняет их способность не только выдвигаться в качестве морфологически исходных форм имени (божа < боже! как киса – кис-кис! [Лотман, Успенский 1973: 290],[169] но и занимать первое место в парадигме, принимая на себя функции именительного падежа; ср. укр. и западнорусские фамилии типа Сиротко, Ломако, Товпеко (ср. [Потебня 1958: 103]) и до сих пор остающиеся загадочными (если пытаться объяснять их фонетически) др. – новгородск. формы им. пад. ед. ч. типа Иване, Павле, Петре.
Очевидно, однако, что в приведенном выше материале, иллюстрирующем персонификацию месяца, собственной персонифицирующей силой обладают только укр. и зап. – брянск. (из б-р.) морфологические вокативы (місяцю-місяченьку! И месяцу-месячку!), тогда как русские их соответствия не персонифицируют, а персонифицированы, и лишь постольку, поскольку занимают синтаксическую позицию обращения и/или находятся в общей олицетворяющей стихии текстов специфической (диалогической, вопросо-ответной) структуры и соответствующих жанровых и семантических типов.[170] Сказанное относится не только к одиночным вокативам, но также и к вокативам, усиленным благодаря повтору (простому или с гипокористическим осложнением), поскольку образования такого рода, будучи генетически связанными с позицией и функцией обращения, распространились на все синтаксические позиции имени. Ср.: Полюшко-поле неубрано стоить…; Як край поля-поля девочка ходила…; В поле-полюшке никого не видать… и др. под. [Пеньковский 1949–1965]. То же имеет место в бытовой антропонимической практике. Ср. в литературном отражении: «…луковицы эти я повезу в город Саратов своей двоюродной сестрице Наде-Надежде…» (С. Залыгин. Рассказы от первого лица, 1979).[171]
Таким образом выясняются те условия, которые привели к возникновению специфически русских (лишь отчасти и исторически вторично – также и белорусских) персонификаций, план выражения которых приведен в соответствие с функционально-содержательным планом благодаря включению нарицательных имен в новые национальные антропонимические модели личных именований. Основную группу таких персонификаций, сложившихся на относительно позднем этапе развития мифопоэтического мышления и народной смеховой культуры, составляют именования, построенные по модели «имя + отчество» (первоначально чуждой украинской и белорусской антропонимике[172]). Развитие, следовательно, шло от морфологических вокативов-персонификаций типа месяцу-месячку! к синтаксическим вокативам-персонификациям типа месяц-месяц! а от этих последних к квазиантропонимическим персонификациям типа Месяц Месяцович! Ср. в литературных отражениях: «Месяц, месяц, мой дружок, Позолоченный рожок!» (А. С. Пушкин. Сказка о мертвой царевне) – и: «Наш Иван… В терем к Месяцу идет и такую речь ведет: – Здравствуй, Месяц Месяцович!..» (П. П. Ершов. Конек-горбунок)6.
Особенности структуры именований типа Месяц Месяцович (в работе [Пеньковский 1976], а также в наст. изд., с. 311–364 я предложил называть их таутонимическими, или таутонимами) и специфический механизм внутренних и внешних связей их компонентов (см. [Там же]) делают эту модель идеальной формой и опорой мифологического мышления, ибо позволяют не только пред-ставить любое собственное имя в повторе, но и повтор нарицательного имени представить как имя собственное, или – точнее – как Имя Собственное. В этом отношении таутонимическая модель для апеллятивов в текстах, имеющих лишь устную традицию, исполняет функцию, аналогичную той, какую в письменных текстах (обычно сакральных и поэтических) имеет прописная буква, используемая не просто как знак собственного имени, но как знак повышения имени в ранге, как знак его персонификации и мифологизации. В связи с этим должны быть отмечены и подчеркнуты: уникальная – на фоне таутонимических образований других типов[173] – универсальность этой модели, характеризующейся по существу неограниченной (в лексическом и морфонологическом плане) свободой наполнения ее компонентов, ее высокая информативность; ее идентифицирующая и дифференцирующая способность и, как следствие, – не зависящая от синтаксической позиции, типа текста и других внешних факторов и условий исключительная по мощности персонифицирующая сила ее реализации.
Не случайно поэтому, что в художественном универсуме русского былевого эпоса таутонимические образования рассматриваемого типа образуют обширный корпус и используются в последовательном противопоставлении гетеронимическим именованиям героев «своего» мира – типа Илья Иванович Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович, Дюк Степанович и мн. др. под., как средство именования мифологических персонажей «чужого» мира и чуждой – этнически, хтонически, предметно-субстанционально-«нечеловеческой» природы.