— Теперь ты понял? — спросила она его. — Мое тело это скрипка, и на нем можно исполнять Страдивари. Ты думаешь, что подарил мне минуты наслаждения? Ты подарил мне свободу. Свободу от этого мира с его поклонами, притворными улыбками и слезами, показным целомудрием и замасленными взглядами. Мне казалось, что я поднялась куда‑то ввысь, и всего этого больше нет. Ничего нет, кроме нас.
— Знаешь, мне тоже показалось, что мы оба далеки от этого мира.
— Это наши миры далеко от нас, и мы не знаем, когда вернемся… Мне надо было прогнать тебя навсегда. Или остаться с тобой навсегда. Сейчас я не могу сделать ни того, ни другого. Ты не влюблен в меня, а я влюбилась в твою песню. Утром ты уйдешь на службу, а что будет потом, не знаю ни я, ни ты.
— Я понимаю. Чтобы разобраться в себе, нужно время.
Анни повернулась к нему боком, и ее плечо фотографическим силуэтом отпечаталось на фоне газовой занавески, подсвеченной лампой уличного фонаря.
— Ничего ты не понял. Пусть все идет, как идет. Судьба все решит сама. Давай, я тебе подушку поправлю.
Она ткнула кулачком в бок пухлой, невесомой подушки, которая подалась под ее рукой, не оказав никакого сопротивления. Виктор машинально поправил кобуру с браунингом, чтобы она не скользнула вниз с кровати по тонкому шелку простыни.
— За него ты волнуешься больше, чем за меня… Он не может выстрелить?
— Нет. Для этого надо передернуть затвор.
— Ничего в этом не смыслю. А без этого он не может так, случайно?
— Так в стволе нет патрона, чем он будет стрелять? А когда передергиваешь, патрон из обоймы идет в ствол.
— А, так вот что ты делал с ним там, в саду? — Анни вдруг рассмеялась. — Прости, я вспомнила, это давно было. В парке молодые офицеры часто забывали на скамейках свои сабли. Ты похож на офицера. Но ты не забудешь своей сабли. Я точно знаю.
— А почему они забывали сабли?
Она снова рассмеялась.
— Вправду не догадываешься? Когда офицер на скамейке с девушкой, сабля ему мешает, и он ее отстегивает. А потом ему не до сабли… А вот нам ничего не мешает.
Она легко соскользнула с блестящих шелков кровати, подошла к двери в гостиную, и, открыв ее, жестом подозвала Виктора к себе.
— Пойдем… Пойдем со мной.
Пианино серело в темноте огромной челюстью открытых клавиш. Анни на миг остановилась перед ним, и Виктор сначала подумал, что она хочет что‑то сыграть; но она тихо опустила крышку, повернулась и села на нее.
— Подойди…
Виктор приблизился: она обвила его как лиана, и впилась в губы.
— Милый, я хочу еще летать…
17. Мертвые не кусаются
В пятом часу утра Виктор покинул гостиницу. Меньше шансов столкнуться на улице с кем‑то знакомым.
Мадам Безносюк уже не спала, и к появлению Виктора в столь ранний час была индифферентна, как лейкоцит к развивающемуся мицелию. Если читатель слышит подобную фразу впервые, он может просто поверить автору на слово. Короче, Виктор у нее условных рефлексов не вызывал.
Зато Виктор, ступив на доски арендованной жилплощади, почувствовал легкое беспокойство. В комнате явно кто‑то побывал. Лебезный столик был переставлен к самому окну, один из ящиков комода чуть выдвинут, а верхняя подушка примята, словно на нее оперлись рукой, заглядывая за комод.
Он подошел к окну и осторожно отодвинул штору. Створки рамы были заперты изнутри на массивные шпингалеты — такие он помнил по Старому Корпусу.
"Так, замок не взломан. И что сперли?"
Виктор нагнулся, и дернул на себя нижний ящик комода — там, под постельным бельем, лежала коробка с патронами.
Коробка была на месте. Виктор пересчитал желтые масляные столбики: все как было, не взяли ни одного. Ревизия простыней и нательного недостачи не выявила. На всякий случай Виктор заглянул под мебель и в печку — не подсунули ли чего.
"Может, хозяйка? У нее свой ключ."
Виктор кубарем скатился по крашеным деревянным ступеням и постучал в дверь собственницы жилья.
— Федора Игнатьевна! Федора Игнатьевна!
— Что вы гремите, как полиция? — проворчала Безносюк, отворяя дверь. — Ни свет ни заря, просто спасу нет…
— Простите, Федора Игнатьевна. Скажите, вы вечером или ночью в моей комнате не были?
— Я вам не привидение, чтобы ночью по квартирам шастать. Сняли комнату, так сами ее и содержите. Я сдаю без прислуги и самовара.
— Да, конечно. Просто ночью в моей комнате кто‑то побывал.
— Батюшки светы! Нечто замок сломали?
— Да замок‑то цел, вот я и спросить у вас, не могли бы вы по делам каким заходить.
— Нету у меня дел в вашей комнате! Ежели кража, извольте в полицию заявить, я вашим вещам не сторож. Много унесли?
— Ничего не украли. Просто комод открыли и столик подвинули.
На лице мадам Безносюк отразилось разочарование.
— Фу ты! Тогда и в полицию нечего ходить. Что они искать будут? Замок цел, а стол вы сами подвинуть могли и забыть, так они скажут. Обувку только зря собьете, ходивши.
— Так, а вот этот ваш жилец, что на этаже, он не мог?
— Какой еще жилец? Да этот жилец крохи хлеба не возьмет, где ночует. И дружки его не полезут, почто им шум и полиция? Разве из залетных какой, да и то у местных прознает, если голова на месте.
"Так. Допустим, она не врет. Кто еще мог? Охранка или контрразведка? Проверяли?"
С проходной Виктор сразу же заскочил к Брусникину.
— Георгий Андреевич, случайно не ваши люди ночью двигали мебель в моей комнате?
— Я не отдавал такой приказ. Проверю, но стопроцентно не они. Не их профиль — мебель двигать. Вот если надо трубу шатать — зовите. А что пропало?
— Ничего.
— А что Веристов говорит?
— Пока не спрашивал.
— Мой совет — поинтересуйтесь у него. У охранки свои методы. Теперь вопрос к вам. Вы знаете этого человека?
С небольшой матовой карточки, которую Брусникин положил на стол, на Виктора таращил глаза Сыдяев в пестрой косоворотке и пиджаке.
— С этим человеком я вчера столкнулся на заводской территории, когда он приставал к несовершеннолетней.
— И что вы сделали?
— Припугнул охранкой. Насколько понимаю, у вас тут правоохранительные органы беспомощны из‑за того, что ни жертвы, ни родители не заявляют, боятся работу потерять?
— Может быть. Как вы понимаете, это не по части контрразведки. Просто этого человека утром обнаружили в лесу возле кладбища своем доме висящим в петле. Что вы об этом скажете?
— Почему не на самом кладбище? Хотя забыл — самоубийц же там не хоронят.
— Есть основания считать, что это инсценировка самоубийства.
— Хотите честно? Особо не сожалею, но это не мой метод.
— А вас и не подозревают. От Веристова уже пришли сведения о вашем железном алиби.
— Я подозревал, что у него агентура в гостинице. Чем же тогда могу помочь следствию?
— Следствию — ничем. Следствие, зная Сыдяева, готово списать на самоубийство, полагая, что это сделал кто‑то из родных потерпевших, или знакомых парней. Черное правосудие, так сказать. Но Сыдяев потому и действовал безнаказанно, что подбирал жертв, от которых не мог ожидать мести.
— Поэтому контрразведка и заинтересовалась?
— Не только. Все три последних смерти в поселке связаны с вами, Виктор Сергеевич. Прунс якобы узнает вас — и ему подстраивают несчастный случай. Вырошников разговаривает с вами — и его, как сейчас уже почти точно установлено, убивают, имитируя самоубийство. Сыдяева вы припугнули и он труп. Я не говорю, что это вы организовали, однако вполне возможно, что вы, сами не подозревая, породили обстоятельства, приведшие к их гибели.
— Маньяк убивает людей, с которыми я разговариваю?
— Вряд ли. Большинство, как видите, живет и здравствует. Самое главное, что вы — это единственное, что связывало этих людей. Другая зацепка — Сыдяева, скорее всего, убили люди, которых он знал, и потому позволил заманить себя в лес. Но это мало что дает — в Бежице почти все знакомы со всеми, за исключением разве что мадемуазель Суон, и, конечно, вас. Ну и третья — при не слишком искусных инсценировках преступники практически не оставляют следов, так что, похоже, организатор акций один и тот же, и весьма многоопытный.