Читать интересную книгу Эмансипированные женщины - Болеслав Прус

Затем он выглянул в окно, поглядел на дверь и, обняв Мадзю за талию, прижал свои пропахшие табаком седые усы к ее шее.

- Ах, ты... ты... шалунья! - пробормотал он. - Могла бы не искушать меня, старика!.. Ну, будь здорова! - прибавил он через минуту и поцеловал Мадзю в лоб.

От доктора майор поплелся на почту, набивая по дороге свою чудовищную трубку; на почте он вошел в экспедицию, где молодой блондин с гривкой, склонившись над столом, подсчитывал колонки цифр.

- Цинадровский! - окликнул его майор. - У тебя есть время?

Молодой блондин положил палец на одну из цифр и, бросив на майора грозный взгляд, ответил:

- Я сейчас освобожусь. За решетку входить нельзя...

- Туда тоже входить нельзя, однако же ты хотел! - возразил майор. И не только уселся на казенный диванчик, стоявший около стола, но и зажег казенными спичками свою ужасную трубку.

- Вы, сударь, бесцеремонны! - сказал Цинадровский.

- У тебя научился, и сейчас расскажу тебе об этом, кончай только свою писанину.

Блондин с гривкой закусил губы, подсчитал, а затем еще раз проверил цифры в колонке.

- Есть у тебя тут комнатушка? - спросил майор.

Цинадровский встал и молча проводил майора в соседнюю комнату, где стояла железная койка и два черных шкафа с бумагами, а в углу валялась груда почтовых мешков, от которых пахло кожей.

Майор уселся на койке и, глядя в потолок, с минуту выпускал клубы дыма. Он вспомнил, что каких-нибудь полчаса назад заседатель валялся, буквально валялся у него в ногах, умоляя очень осторожно, очень деликатно и очень постепенно подготовить почтового чиновника к печальному известию.

"Видите ли, дорогой майор, - говорил заседатель. - Цинадровский горячая голова, если сказать ему напрямик, без дипломатии, он может наделать шуму".

Вспомнив об этом, майор составил, видно, какой-то меттерниховский план, потому что улыбнулся и сказал:

- Знаешь, зачем я к тебе пришел?

- Не могу догадаться, за что мне оказана такая честь, - ответил сердитый молодой человек, которого раздражало поведение майора.

- Я, видишь ли... пришел к тебе от панны Евфемии, чтобы вернуть твои письма, ну... и кольцо.

С этими словами он не спеша положил на стол сперва пачку, перевязанную накрест черной ленточкой, а затем маленькую коробочку из-под пилюль, в которой блестело обернутое ватой кольцо с изображением богоматери.

- Кроме того, от имени панны Евфемии я прошу вернуть ее письма и ее кольцо, - закончил майор.

Молодой человек стоял около шкафа, заложив руки в карманы. Лицо у него словно застыло, губы побелели и гривка растрепалась, хотя он до нее не дотронулся. Майору стало жаль бедняги, и он насупил седые брови.

- Не может быть! - хриплым голосом сказал Цинадровский.

- Ты прав, - ответил майор. - Не может быть, чтобы порядочный человек не отдал письма и кольцо девушке, которая вернула ему его вещицы.

- Не может быть! - снова крикнул молодой человек, ударив себя кулаком в грудь. - Еще позавчера она клялась мне...

- Позавчера она клялась на позавчера, не на сегодня. Баба никогда не клянется на дальний срок, разве в костеле. Не стоит подсовывать ей и слишком длинную клятву, а то, пока дойдет до конца, забудет, что было в начале.

- Но почему она это сделала? Почему?

- Кажется, ей должен сделать предложение Круковский.

- Так она выходит замуж? - взвыл молодой человек.

- Конечно! И очень жаль, что ей раньше не удалось выскочить. При таком телосложении она могла бы нарожать уже человек шесть ребятишек...

Цинадровский вдруг отвернулся и упал на колени в углу между пахнущими кожей мешками. Прижавшись в угол лбом, он стонал, не роняя ни единой слезы.

- Иисусе, Иисусе! Мыслимо ли это? Иисусе милосердный, можно ли так убивать человека? Иисусе!..

Майору стало неприятно.

- И принесла же меня нелегкая! - проворчал он.

Поднявшись с койки, старик подошел к чиновнику и хлопнул его по плечу:

- Ну-ка, вставай!

- Что? - крикнул молодой человек, вскакивая с колен.

Казалось, он помешался.

- Прежде всего не будь дураком.

- А потом?

- Отдай письма и кольцо, а свои возьми.

Цинадровский бросился к сундучку, открыл его и достал из тайничка пачку писем. Он пересчитал их, вложил в большой конверт и запечатал тремя казенными печатями.

Затем он снял с пальца кольцо с опалом и бережно уложил в коробочку с ватой, а кольцо с богоматерью надел себе на палец.

- Это память от матери, - сказал он, дрожа.

- Хорошая память, - ответил майор. - Жаль, что ты ее не берег.

- Что вы сказали? - спросил Цинадровский.

- Ничего. Теперь тебе слабительного надо. Знаешь что? Я тебе пришлю шесть реформатских пилюль, прими все сразу, и к завтрашнему дню сердце у тебя успокоится. У нас в полку служил доктор Жерар, так он всякий раз, когда у офицера была несчастная любовь, давал ему эти пилюли. Ну, а если парень уж очень скучал, так он ему сперва прописывал рвотное. Верное средство, все равно что негашеная известь против крыс.

- Вы смеетесь надо мной? - прошептал молодой человек.

- Ей-ей, не смеюсь! Я тебя, дорогой Цинадровский, вот как уважаю! Только, видишь ли, юбка, она штука хорошая, но ума терять не надо. Ты не подумай, что я тебя не понимаю. Знаю я, что такое любовь: раз двенадцать на год влюблялся, а то и побольше. Парень я был - картина, девки меня любили, как коты сало. И что ты скажешь: все умирали от любви, все клялись, что будут любить до гроба, и ни одной бестии не нашлось, которая не изменила бы мне. И что меня больше всего сердило, - всегда они мне изменяли хоть на час, а раньше, чем я им. Я по этой причине даже зол на баб, так зол, что, вот тебе крест, любую опозорил бы без зазрения.

Цинадровский бессмысленно улыбнулся.

- Вот и хорошо, - сказал майор, - ты уже приходишь в себя. Прими еще пилюли и совсем иначе посмотришь на мир. Мой милый, мы несчастны в любви не тогда, когда нам изменяют, а когда изменить уже не могут, даже если бы очень хотели. Мороз по коже дерет, как подумаю, что еще годик-другой, от силы три и... меня перестанут занимать эти пустяки! Поверь мне, это перст божий над тобой, что так все случилось. Был бы у тебя тесть, ну, само собой... теща, да одна-единственная жена в придачу, которая следила бы за твоей нравственностью построже, чем евреи на заставах за роговым, что дерут за прогон скотины. А на что тебе одна жена? Есть у тебя тут зеркало? Погляди-ка на себя: с лица сущий татарин, лбище, как у быка, холка, как у барана, ноги петушьи... Да ты что, с ума спятил, чтоб такое богатство да губить ради одной бабы!

- Так она выходит замуж? - прервал его Цинадровский.

- Кто?

- Панна Евфемия.

- Выходит, выходит, прямо облизывается! - ответил майор. - Девка в двадцать восемь лет все равно, что вдова через год после смерти мужа: сердце горячей самовара, руки - от жара вода закипит...

- Иисусе! Иисусе!.. - шептал молодой человек, хватаясь за голову.

- Ну-ну! Ты только Иисуса в эти дела не впутывай! - прикрикнул на него майор. Пряча в боковой карман конверт с письмами и коробочку с кольцом панны Евфемии, он прибавил: - Ну, вот и отлично! Выше голову! А когда моя кухарка принесет тебе пилюли, прими все сразу. Только, чур, к кухарке не приставать, я этого не люблю. Горевать горюй, а чужого не трогай. Будь здоров.

Майор пожал Цинадровскому руку и подставил ему щеку для поцелуя.

Дня через два после этих событий, когда Мадзя по переулкам пробиралась в лавку Эйзенмана, дорогу ей преградил Ментлевич. Он был взволнован, но старался владеть собой.

- Панна Магдалена, - спросил он, - слыхали ли вы, что пан Круковский был сегодня с сестрой у заседателя и сделал предложение панне Евфемии?

- Да, я знаю об этом, - краснея, ответила Мадзя.

- Простите, сударыня... Что же, панна Евфемия дала согласие?

- Так по крайней мере говорил отцу заседатель.

- Я, сударыня, не из любопытства спрашиваю, - оправдывался Ментлевич. Бедняга Цинадровский просил непременно узнать об этом. Ну, я и пообещал...

- Зачем ему это знать? - пожала плечами Мадзя. - Он ведь настолько благороден, что не наделает шума...

Ментлевич покраснел, как мальчишка, которого поймали на шалости. Он понял несообразность своей попытки угрозами воспрепятствовать браку Мадзи и Круковского.

- Бывает, - пробормотал он, - что человек от горя себя не помнит, тут как бы не наделать чего... с самим собою! Но Цинадровский ничего такого не сделает, нет! Это кремень: вчера он уже весь день писал отчеты. Он только хотел убедиться, не принуждают ли родители панну Евфемию замуж идти, приняла ли она по доброй воле предложение пана Круковского?

- Кажется, в будущее воскресенье уже должно быть оглашение, - сказала Мадзя.

- Разве? Торопится панна Евфемия! Хорошо делает Цинадровский, что недели на две уезжает в деревню к отцу. Чего доброго, не вынес бы, когда другому заиграли бы Veni creator*.

______________

* Гряди, святой дух (лат.).

Глава семнадцатая

Отголоски прогулок на кладбище