Читать интересную книгу Эмансипированные женщины - Болеслав Прус

Она задохнулась и на минуту смолкла.

- Видишь ли, Мадзя, мы, провинциальные женщины, совершенные ничтожества: мы продаемся, позволяем себя продавать, ради богатства отказываемся от личной свободы, даже от чувства... А ведь какое богатство может заменить любовь? Взгляни на эти могилы, Мадзя, где все кончается, куда нельзя забрать с собой богатство, и скажи: неужели ради подлой мамоны можно отвергнуть любящее сердце, сердце, которое боготворит тебя? Я только сейчас сознаю свое женское достоинство, только сейчас могу гордиться, потому что знаю, как он меня любит! Дать кому-нибудь столько счастья, сколько я могу дать этому человеку, может ли быть на свете что-нибудь важнее?..

- О ком это ты говоришь? - спросила Мадзя.

- О Цинадровском. Я не хочу таиться перед тобой: мы обручились с ним, и я чувствую, что начинаю любить его... Женщина нуждается в том, чтобы ее любили, чтобы ее обожали, это вознаграждает ее за те жертвы, которые она приносит в жизни...

- А родители?

Панна Евфемия вздрогнула.

- Родители? А разве ты, отказывая Круковскому, спрашивалась у родителей? Я тоже ведь женщина, я тоже человек и имею право распорядиться по крайней мере своим телом. Ведь это - мое тело, моя единственная собственность, которую я могу отдать любимому, но продавать - никогда!

У Мадзи болезненно сжалось сердце, и она долго, долго целовала панну Евфемию.

- Зимой, - говорила панна Евфемия, - отец моего жениха должен купить ему почтовую станцию в Кельцах. Станция будет для нас основным источником существования, остальное мы восполним собственным трудом. Кто запретит мне, даже когда я стану женой станционного смотрителя, учить детей?

Она вытерла платком глаза.

- Поэтому я прошу тебя, Мадзя, прими меня в сотоварищи. Я буду работать в пансионе с утра до ночи. Не нужна мне ни отдельная комната, ни занавески, ни обои. Побеленные стены - и довольно! С тобой я приобрету опыт, а по вечерам буду вышивать, найду, наконец, уроки музыки и скоплю таким образом деньги на самое скромное приданое. Я уверена, что мама перед свадьбой ничего мне не даст.

Они поднялись со скамейки и ушли с кладбища.

Мадзя была растрогана: в этой смиренной, готовой на жертвы невесте она не могла узнать прежней панны Евфемии, надменной эгоистки.

С этого времени Мадзя каждый вечер приходила на кладбище и беседовала с панной Евфемией о ее планах на будущее или о пансионе, который они намеревались открыть. Дочку заседателя неизменно сопровождал почтовый чиновник; однако, завидев Мадзю, он прятался за оградой.

Когда пан Круковский поправился, сбросил халат и, чтобы вознаградить себя за все огорчения, стал все чаще поигрывать на скрипке, его сестра зазвала однажды к себе супругу пана нотариуса и долго держала с нею совет при закрытых дверях. После окончания этого совета супруга пана нотариуса, сияя от удовольствия, отправилась к заседательше и держала с нею новый совет. После окончания этого совета супруга пана нотариуса удалилась, а сиять от невыразимого удовольствия стала заседательша.

Затем заседательша позвала заседателя и стала держать с ним совет. После первых же слов заседатель воскликнул:

- Я давно это предвидел!

Но, выслушав супругу, сорвался с места, затопал ногами и закричал:

- Я в такие дела не стану вмешиваться! Роди мне сына, тогда я сделаю с ним, что мне вздумается, а дочка, она - твоя!

- Ты что, в се-евоем уме? - торжественно вопросила заседательша. Откуда я возьму тебе сына?

Эти слова она сопровождала жестами, полными достоинства, быть может, даже чрезмерного, если принять во внимание краткость ответа. Солнце клонилось к закату, и заседательша с особым ударением попросила супруга не уходить из дому.

Заседатель приуныл; но ждать, по счастью, ему пришлось недолго. Вскоре до слуха его донесся голос почтенной супруги, которая спрашивала у панны Евфемии:

- Куда это вы, барышня?

- На прогулку.

Видимо, это был сигнал; заседатель перешел из своей комнаты в гостиную и уселся на стул около печи с таким видом, точно у него живот схватило.

В гостиную величественно вплыла заседательша, а за нею панна Евфемия в шляпке. Она уже застегивала вторую перчатку.

Заседательша важно уселась в кресло и сказала дочери:

- Так вы, барышня, на пе-ерогулку?

- Да.

- Уж не на ке-еладбище ли?

- На кладбище.

- И не боишься одна пе-ерогуливаться в эту пору се-ереди могил?

- Ах, вот как! - спокойно сказала панна Евфемия, садясь к столу напротив заседательши. - Вижу, кто-то меня выследил, так что таиться нечего. Да, мама, я гуляю на кладбище, но с Мадзей или с паном... Цинадровским.

Заседатель с пристальным вниманием разглядывал щели в полу; заседательша подскочила в кресле, но не переменила тона.

- Пан Цинаде-еровский, - сказала она, - очень неподходящая компания для барышни из общества!

Панна Евфемия склонила голову и заморгала глазами.

- Я люблю его, мама, - прошептала она.

- Ты пе-еросто безрассудна, милая Фемця, - ответила заседательша, - со своей любовью и со своим пансионом. Все это последствия пе-ерогулок с панной Магдаленой.

- О нет! С нею я открываю пансион, а его люблю сама! Я долго противилась его мольбам и боролась с зарождавшимся чувством. Но раз я поклялась, что буду принадлежать ему...

Заседатель схватился за живот и покачал головой. Заседательша прервала дочь:

- Вот уж не думала, Евфемия, что ты можешь забыть о своем положении в обществе...

- Ну, не такое уж оно блестящее, это положение старой девы, которой я стала бы через год-другой! До сих пор я слепо подчинялась вам, и что из этого вышло? Мне уже двадцать пять лет...

- Что ж, очень хорошо! - пробормотал заседатель.

- А ведь сознайтесь, мама, лучше умереть, чем остаться старой девой. Мало ли их у нас всякого возраста. И чем старше такая дева, тем несчастней она и тем больше ее высмеивают. Спасибо за такое положение, лучше уж быть женой станционного смотрителя, - играя альбомом, говорила барышня.

- Фу! Что она говорит, что она говорит! - вмешался заседатель.

- А я полагаю, - сказала заседательша, - что лучше быть пани Ке-еруковской с бе-елагословения родителей, чем лишенной наследства и проклятой родителями пани Цинаде-еровской...

У панны Евфемии альбом выскользнул из рук и с шумом упал на пол.

- Что это значит? - спросила она дрожащим голосом.

- То, что пан Ке-еруковский и его сестра на днях явятся просить твоей руки, если будут уверены, что не получат отказа...

Панна Евфемия разразилась слезами.

- Боже, что случилось? А как же Цинадровский...

- Мимолетная се-елабость, - ответила мать.

- Я ему покля... я ему обещалась...

- Наверно, в благородном порыве, потрясенная его мольбами и отчаянием.

- Мы обменялись кольцами, наконец у него мои письма...

- Ах, черт! - выругался заседатель.

- Милая Евфемия, - сказала заседательша. - Пан Ке-еруковский человек благородного происхождения, прекрасно воспитан и, несмотря на это, несчастен и одинок. Протянуть руку такому человеку, ве-едохнуть в него бодрость, вернуть ему веру в себя - это, по моему мнению, цель, достойная женщины, достойная высшего существа! Но не пану Цинаде-еровскому, с которого хватило бы и твоей горничной!

Заседательша надменно пожала плечами; панна Евфемия плакала.

Совет, открывшийся по этому вопросу, затянулся за полночь, перемежаясь слезами и объятиями, а также возгласами заседателя, которые лишь в самой незначительной степени содействовали выяснению обстановки.

В это вечер панна Евфемия не пришла на кладбище.

Глава шестнадцатая,

в которой прогулки кончаются

На следующий день заседатель, бледный и робкий, нанес визит майору и держал с ним совет. О чем они говорили - останется вечной тайной. Одно верно: майор такими скверными словами ругал заседательшу, что стекла звенели от негодования.

Когда заседатель, весь в поту, вышел из дома майора и легкой рысцой потрусил на лоно семьи, майор отправился к доктору Бжескому; войдя в комнату к Мадзе, которая что-то писала, он без всяких околичностей спросил, понизив голос:

- Скажи-ка, это правда, что ты была посредницей между панной Евфемией и Цинадровским?

- Я? - воскликнула в изумлении Мадзя.

- Скажи по совести, дитя мое, - сказал майор. - Они уверяют, что это ты уговорила Евфемию ходить на свидания и убедила ее обменяться с Цинадровским кольцами.

Мадзя возмутилась. Но она еще в пансионе привыкла хранить свои письма и тут же дала майору два письма: одно с перечеркнутыми голубками, в котором панна Евфемия сообщала ей о разрыве отношений, и другое с неперечеркнутыми голубками, в котором она звала ее на кладбище.

- Ясно! - сказал майор, прочитав оба письма. - Я так и думал!

Затем он выглянул в окно, поглядел на дверь и, обняв Мадзю за талию, прижал свои пропахшие табаком седые усы к ее шее.

- Ах, ты... ты... шалунья! - пробормотал он. - Могла бы не искушать меня, старика!.. Ну, будь здорова! - прибавил он через минуту и поцеловал Мадзю в лоб.