изображать счастливое рождество, и бурной новогодней встречи, которую устроили молодые хозяева со своими бессчетными и нескончаемыми друзьями (они опустошили при этом домашние запасы вина и фруктов, с готовностью предоставленные матерью и теткой, которым такое проявление радости было понятно — им даже импонировало, что их Эма и Иржи снова начинают жить по-людски). Стоял прекрасный солнечный очень холодный день, яркие купола страговского барокко резко сияли на фоне поразительно лазоревого неба, и при взгляде на величавые кроны голых черных деревьев вовсе не было грустно.
Иренка посмотрела на спящего Ладика, потом неслышно выскользнула за дверь. Спустилась этажом ниже, туда, где Надя, инструктируемая деятельной тетей Кларой, училась жарить пончики. Зрелище из ряда вон выходящее. Первый послевоенный год, еще так резко ощущается недостаток продуктов — а в этой старомодно оборудованной кухне в железной кастрюле шипят в масле воздушные пончики, и Надино лицо лоснится и пышет жаром, как удачно подрумянившийся пончик или колобок из русской сказки, когда он только выкатился за порог родного дома. До округлости колобка Наде еще далеко, но она вся так и сияет простодушной детской радостью… Тетя Клара, видевшая в Ирене — и не без оснований — заклятого врага своих кулинарных вакханалий, превозмогая досаду, объявила, что докончит одна и придет к ним, пусть Наденька пока заварит чай и посекретничает с подругой.
Едва они остались вдвоем в столовой, нисколько не похожей на столовую Эминых родителей, Ирена выразительно постучала себя пальцем по лбу:
— Смотри не опсихей тут!
— Тетя Клара хорошая. Я первый раз увидела, как жарят пончики.
— Это, конечно, страшно важно. Я вот не видела ни разу. И вообще пришла к тебе не из-за этих дурацких пончиков…
Тетя Клара внесла в столовую шумящий чайник. Непостижимо, до чего быстро управилась.
— Садитесь, дамы, — объявила она, словно сервировала файф-о-клок для своих сверстниц.
— Смываться надо отсюда, — сказала Ирена на обычном для нее жаргоне ученицы средней школы и нетерпеливо оглянулась на двери, словно ей не терпелось поскорей хлебнуть бодрящего морозного воздуха.
— Как это? Куда?
— Да никуда, дурешка. На воздух, а то опсихеешь.
— Но почему же?.. Ты ведь тут своя. Бывала в этом доме чуть не с детства… — горестно недоумевала Надя.
— Это, конечно, да. А знаешь, мой отец это приятельство страшно не одобрял. Не хотел, чтобы я тут появлялась, веришь?
Надя верила. Молча попивала чай. Пончики еще недостаточно остыли. Ирена продолжала свой анализ:
— Тогда-то я могла уйти домой, к отцу, а теперь живу тут.
— Но ведь и Эма тут живет. Ей ты не хочешь ничего сказать?
— Она тут дома, у нее иммунитет. А нам с тобой все это не подходит. И Иржи уже не подходит — неужели ты не чувствуешь?! — придвинулась Ирена к самому лицу оторопевшей подруги. — и Надя, растерявшись, размашистым жестом — так, вероятно, взмахивал рукой достойный гражданин Катон, когда громил своих врагов в сенате, — въехала в блюдо с пончиками. — Я знаю, ты сейчас начнешь мне петь про неблагодарность. И очень ошибешься, Надька. Неблагодарность будет, если мы останемся торчать тут и нарушать им ихнюю галантную атмосферу, которая каким-то образом стала понемногу испаряться — еще и потому, что тут застряли мы. Если мы тут останемся, то через некоторое время вообще не сможем выжать из себя хоть что-то похожее на благодарность.
— До меня это как-то не доходит, — сказала Надя и налила себе третью чашку.
— Естественно. Прошел не один месяц, пока дошло и до меня.
— А Иржи?
— «По горло сыт патетикой и глупыми лубками», как сказал поэт. Похоже, он утратил чувство дома — прежнего. И теперь хочет найти новый…
— Он, значит, согласился? — допытывалась Надя.
— Начнем с того, что на него никто не давит. Ему на все это глубоко наплевать. У него заботы творца нового общества — будет основывать высшую художественную школу и прочее.
— Но студия от вас будет далеко, — не сдавалась Надежда.
О том, что будет с ней самой, она не думала.
— Он с головой ушел в эту свою школу. На романтическую мансарду художника нет времени. Мансарду использует свекор. Это во-первых. А во-вторых, у пана профессора будет повод для прелестной прогулки. Это полезно для здоровья. Летом — под сводом пьяняще ароматных лип, осенью — под золотым дождем горько пахнущих листьев…
— Потом — снежок посахарит изумрудные, багряные и золотые купола пражских башен, а там — раскинет шелковый зеленый полог резвая весна… — смеялась Надя.
— Подруга милая, примерно представляю, где ты выросла — никак не в роскоши. У нас все тоже было проще некуда. При жизни мамы я успела кончить всего пять классов. Отец ишачил у Колбена с шести до двух. Братишку и меня любил, очень любил. Но что он мог нам дать? Довольствовались тем, что есть: так называемой квартирой на Швабках, простой но не очень здоровой и не особенно сытной пищей… А представляешь — были мы там счастливы, до жути счастливы!
— Ты никогда об этом не рассказывала… — произнесла Надя с укором.
Чуть-чуть завидуя, представила себе, как это замечательно, когда троим есть что сказать друг другу, даже если они молчат.
— Ты никогда об этом не рассказывала… — повторила она.
— Да уже не о чем рассказывать. Кроме того несчастного барака и меня, ничего не сохранилось. Я иногда себе кажусь столетней бабкой. Скажи теперь: ну что мы с тобой тут забыли? Знаешь, в кого мы превратились бы? В дамочек из хорошего общества.
— Но ведь для Иржи это отчий дом, он тут родился.
— А как же. И Эма тоже. И Ладичек. Не понимаешь разве, я им тут поставила здоровую кляксу в их семейной хронике, а тебя они приютили! Как бедную сиротку, оставшуюся после преданного работящего слуги.
— Напрасно ты так говоришь, Ирена. Это несправедливо.
— Ах ты, моя роза Иерихона! Анемона ты белая! Они достопочтенны. Это я говорю на полном серьезе, без ухмылки. Родиться в такой семье великолепно, Надя. Если все сложится удачно, можно вырасти благороднейшей личностью. Они добры, культурны, образованны. Ну и что?
— Они нас приняли. Мне совсем некуда было идти. Пан Флидер меня даже не знал и, несмотря на это…
Надя готова была заплакать. С ума, что ли, сошла Ирена? Поссорилась со свекровью или… — но ничего больше не приходило в голову.
— Конечно, они дали пристанище одиноким подругам своей единственной дочери, прошедшим с нею ад — она была в аду, и я четыре года изо дня в день была рядом. Это с их стороны очень великодушно, мило. Они вполне