выпало много испытаний — к чему напрасные волнения? Не мог он говорить об этом и с детьми. Те попросту не захотели бы тратить время и позволять отцу своими непонятными опасениями сбивать их с ритма во всеобщем марше в будущее. Они, правда, выслушивали его суждения о том о сем, учтиво поддакивали, еще учтивей возражали, если он провозглашал ересь, но никогда не позволяли спровоцировать себя на настоящий разговор и никогда не позволяли сократить дистанцию между отцом и ими, наращенную годами войны и своей причастностью к делам совсем другого мира. Отца они считали смешным, наивным, ветхозаветным, почтенным, благородным, а также — хоть они остерегались даже называть это — консервативным, с этой его ностальгической тоской и тягой к канувшим временам своей молодости. Словно бы он не мог понять (а он действительно не мог, при всем его уме и эрудиции, знании жизни и адвокатском опыте), что каждый обязательно состарится и тогда придется говорить «прости» тем временам, в которые был молод. Дети были правы — ведь молодежь всегда права. А он будто забыл об этом или никогда не открывал для себя этой истины. В том, что и для него это очевидный факт, не хотел признаваться своим детям и своей очаровательной снохе, с которой был любезен неотразимой любезностью кавалера, пригласившего даму на вальс, но которую предпочел бы видеть — он тогда, пожалуй, даже и любил бы ее — подальше от своей семьи. С великой неохотой заставил он себя сказать: «Добро пожаловать в наш дом, милая дочь», — с великой неохотой произнес эти слова радушия. Сноху он уже не один раз обвинял — и обвинял несправедливо — в том, что своими взглядами девчонки из рабочего предместья она дурно влияет на его совсем в иных традициях воспитанного сына, который подчиняется ей, забывая о мужском достоинстве. Та же история была и с дочерью. Пан Флидер не высказывал прямого недовольства — настолько он бы никогда не уронил себя, — это с понятной предвзятостью делала за него Эмина мать, с ведома и одобрения тети Клары. По этой же причине в их сочувственном, учтивом отношении к пани Тихой иногда ощущался терпкий привкус опасения, не повлияют ли на Ладика неподходящие гены, унаследованные от его незнакомого им отца из рабочей семьи. Достаточно взглянуть на Ирену, чтобы понять, что значит быть взращенной на Швабках папашей-токарем с чешско-моравского завода Колбен-Данек. А этот незнакомый отец Ладика, неведомый муж Эмы, испортил их дочери самые красивые годы и до сих пор, уже не существующий, не перестал быть для нее живым. Конечно, это он внушил ей сумасбродную идею: закончив укороченный курс по факультету права, идти на медицинский. Без колебаний бросить своего ребенка на попечение матери и тетки с решительностью человека, призванного совершить великие дела, которые потребуют всех его сил и времени и целиком заполнят его жизнь. Но разве может женщина не видеть смысла жизни в заботе о ребенке от любимого, который к тому же еще трагически и жертвенно погиб. Этого ни мать Эмы, ни тетя Клара, ни тем более пани Тихая — тут дело обстояло еще безнадежнее — не в состоянии были понять.
Ах, дети, дети! Как быстро они вырастают, как спешат утвердить свою независимость, самостоятельность… Что останется Эме, если Ладик когда-нибудь будет смотреть на нее лишь как на особу, с которой некогда был чем-то связан? Как расценит она это с высоты своей рационалистической учености? Мать и тетя Клара по-прежнему полагали, что Эма найдет себе жениха. Но даже эти радужные перспективы омрачались сомнениями. Как сложится жизнь и судьба маленького Лади? Привыкнет ли к чужому, сможет ли называть отцом и как воспримет единоутробного брата или сестру и изменившееся окружение? Ведь в доме под Петршином и в сазавском особняке он был так счастлив и доволен с двумя бабками и тетей Кларой. А тут возникнет новая семья, где все, конечно, будет по-другому. Хоть он и дальше будет жить в их старом доме (другой возможности они себе не представляли), все еще хранившем аромат ванили и фиалок, — доме его детства, юности, в этом их привычном благовонном антураже, жизнь его все же потечет иначе. Может быть, более интересно, но, может быть, и более рисково, со строгостями такой неприступной матери, — ах, кто знает, как оно все сложится? Будущее было непредсказуемо и тревожно.
Пан Флидер слушал их нудные сетования и с досадой качал головой. Считал, что Эма будет знать, что делать. А если нет, то сама жизнь подскажет. Правда, и пану Флидеру Эмина навязчивая идея деятельности в таких — на взгляд людей старшего поколения — непостижимых и неприемлемых формах казалась суетной и никому не нужной. На собственном малоприятном опыте он убедился, что плоды, которые приносит свято чтимый труд, бывают иногда весьма и весьма кислы. Она станет лечить людей — занятие более возвышенное и похвальное, чем копить гонорары от выигранных процессов и бракоразводных дел. На склоне своей адвокатской деятельности пан Флидер начал думать, что профессия, которую долгие годы считал делом высокой моральной значимости, не имеет со справедливостью — какой он понимал ее уже в зрелые годы — решительно ничего общего. Справедливость. Что это, в сущности, такое? Продажная девка с повязкой на глазах. Справедливость! Смешно. Вот и жена его частенько ратует за справедливость, когда пеняет молодым.
— С нами-то, безусловно, кончено, — врывался он в ее запальчивые разглагольствования (без видимой связи, конечно, но с явным мстительным чувством). — Я имею в виду не нас с тобой, — упрямо развивал он свою мысль, — мы, слава богу, здоровы и обеспечены. Все кончено с нашей эпохой, мы пережили то, что нам не следовало пережить: девятнадцатый век.
Пани Флидерова относила подобные восклицания и к их союзу, всегда столь гармоничному и верному, и по обыкновению начинала плакать. Нет ничего страшнее слез состарившейся женщины. Как ее успокоить? Как облегчить этот свинцовый груз?
Самое тяжкое разочарование, которое уготовили им дети, уже постигло их, — теперь они мало-помалу привыкали к мысли, что изменить ничего нельзя. В январе — или, может быть, в феврале — из обжитого родительского дома переехал сын Иржи с женой, забрав и ту беспомощную, робкую сироту, Надежду Томашкову. И как они могли решиться на этот бессмысленный шаг?
— У них, конечно, были свои основания, — сказал отец, не менее уязвленный и обескураженный таким необъяснимым жестом.
— Еще бы… — поднесла к глазам платочек мать. — Эти их основания! — произнесла она высокомерно.
— Искали одиночества, — провозгласила тетя Клара.
Родные