Но начинается.
…
Надзирательница и начальник Нью-Либервиля сидели и пили кофе.
— Согласитесь, наш реабилитационный центр делал все, что мог, и предоставлял лучшие условия для заблудших душ, — начал начальник.
— Так точно, все наши выходцы заметно похорошели.
— Однако, — тут начальник достал несколько скрепленных листов бумаги, — мы не можем позволить себе содержать дам, приказ правительства, видите ли. К концу недели, цитата: «Все содержанки Нью-Либервиля должны покинуть лагерь».
— Поняла.
…
Надзирательница стояла в дверях женского барака:
— Пора прогуляться, дорогие воспитанницы.
На улице готовился новый «парад». Распорядитель парадов нервничал и переступал с ноги на ногу. «Почему не приводят женщин? Куда они все там подевались?». Мужчины тем временем стояли на плацу. В ряду узников тоже было неспокойно. Вышедшая с девушками надзирательница оторопела:
— Вы что тут забыли, приказ не видели? Живо уведите мужланов!
Когда мужчин заталкивали в бараки, Кеплер обернулся: девушек вели к небольшому каменному зданию с несколькими трубами, из которых уже валил черный дым.
— Нет! Нет! — закричал Кеплер и рванулся вперед, но его все равно затолкали внутрь.
Астрид была далеко от него, но он, казалось, четко видел её глубокие синие глаза. Глаза, наполненные слезами.
6.
В этот день в Литкоме произошел крупный скандал, спровоцированный Райаном. Бывший школьный актовый зал был переделан под зал совета Литкома. На стенах висели шести цветные влаги, а так же флаги партии: красное полотно с черным зеркалом Венеры, внутри которого был черный кулак, в середине белого круга. На сцене полукругом располагались кресла, в которых сидели члены совета.
Обсуждали, каких авторов нужно запретить, каких разрешить и каких продвигать в школьной программе. Райан долго искал автора, который посеет хаос. После бессонной ночи чтения биографий на википедии (того, что от неё осталось), он таки нашел идеальный вариант. Когда ему дали слово, он спросил, не нужно ли запретить Пушкина.
— Конечно, — заявила председатель Литкома, — Он был угнетателем, а женщина в его произведениях была как вещь!
На этом моменте чернокожий председатель вскочил со своего места:
— Да как вы смеете?! Это был великий поэт эфиопского происхождения! Своими словами вы притесняете наследие нашего народа.
— Ага, то есть вы хотите, чтоб наши дети думали, будто женщина слаба? Что она ничего не может и являться лишь предметом интереса мужчин? Это же сексизм.
— Запрещать Пушкина — расизм!
Дошло до драки. В итоге совет было решено прервать. В суматохе все забыли про того, кто задал провокационный вопрос.
7.
— Они убили её, убили, сожгли в печке! — Кеплер третий день болел и бился в истерике. Крики и изречения его сменялись диким кашлем такой силы, будто у него сейчас вывалятся легкие.
— Успокойся, Кеплер, — пытался утешить его Шестьсот сорок третий, — еще ничего не ясно, их могли увести на работу.
— Ты сам в это не веришь.
— Как он, Георг? — обратился Шестьсот сорок третий к Тридцать седьмому, отойдя в другой край барака.
— Плохо, если не перестанет рвать глотку, точно плохо кончит.
— Идут, прячьте, — сказал стоящий на стреме Уилбур.
На Кеплера навалились, скрутили и закрыли рот. Его прятали все эти дни, зная, что с ним сделают, когда найдут в состоянии истерики. В барак вошел доктор в белом халате и круглых очках.
— Так-так, дорогуши, есть у кого недомогания? — спросил врач с напускной добротой в голосе.
Некоторые новички, замерзшие, голодные и травмированные, встали и подошли к доктору. Тридцать седьмой знал, что видит их в последний раз. Майк, сильно растянувший на днях лодыжку, хотел было встать, но его силой поставили на место другие заключенные.
— Смотрю у вас тут хорошее самочувствие, ну смотрите. Идем дальше, — тут доктор достал листочек, — тридцать седьмой, пятьсот двенадцатый, тысяча четыреста восемьдесят восьмой и две тысячи двадцатый, за мной!
Номера встали. Тридцать седьмой обратился к Шестьсот сорок третьему: «Когда выйдешь, передай моей сестре, что я её люблю. И запомните, вы все, запомните! Не дайте истории повториться вновь». Ему казалось, что если кто-то и должен пережить это все, то это обязательно Шестьсот сорок третий.
Больных вели в крематорий, некоторых политических заключенных убивали прямо на улице. Тридцать седьмой шел на встречу ужаснейшей из операций. Он, биолог, знал, что шансов выздороветь после неё у него немного.
Его привязали ремнями к креслу в большой белой комнате. Лампа светила прямо в глаза. Доктор, как белый ангел смерти, как Азраил, приближался к Тридцать седьмому. В одной руке он держал нож для колки льда, в другой — молоток.
— Будет не больно. Завтра ты проснешься приличным человеком.
8.
С тех пор минуло две недели. С каждым днем заключенных становилось все меньше и меньше. Кто-то умирал, кого-то расстреливали. Близилась холодная, голодная зима. Кеплер держался из последних сил: жизнь в нем угасала.
В этот день к ним, чтобы попрощаться зашел Тридцать седьмой, вернее, существо, что когда-то им было. Невидящий взгляд, тупая улыбка на лице. Был ли он теперь человеком? Хирург безжалостно вторгся в самый святой и важный человеческий орган — мозг.
Теперь он был «правильный». Теперь он был «мертв». На следующий день скончался и Кеплер. Тело его, как и тела других умерших, растворилось в огне крематория. Как будто и не было никогда человека. Легко ли было сторонникам режима отправлять людей в лагеря? Легко ли им было уничтожать их? Наверное, да. Идеология затмевает совесть.
Каждый может клеймить настоящее время, утверждая, что люди стали подлее, что раньше было лучше. Люди, которые мыслят в подобном направлении, лишь усугубляют ситуацию. Обратившись к прошлому, реальному прошлому, без возвеличивания и пафоса, мы увидим ужасы. Ужасы, которые и представить тяжело. Людей убивали во имя бога, за расовую принадлежность, за классовую принадлежность. Неужто ненависть у нас в крови? В наших генах? Неужто так будет всегда?
Весеннее утро разорвалось грохотом взрыва и гулом стрельбы. Город горел. Партийные флаги лежали в грязи. Маятник истории качнулся и смел со своего пути прошлое. Неумолимо, неостановимо. Охранники и руководство лагеря Нью-Либервиль сбежали, оставив горстку выживших заключенных на произвол судьбы. Шестьсот сорок третий и Майк вышли во двор. В свете горящего города они выглядели как тени. Безмолвно смотрели они на ход истории, зима слишком истощила их. Они уже и не понимали, что происходит. За ними на свет вышли остальные. Едва ли их теперь наберется хоть сотня, а вначале они были обреченным легионом.
Тем временем к воротам лагеря приблизились люди. Они сломали замки и вошли внутрь. За ними въехали машины с продовольствием и медицинской помощью. Среди освободителей были мужчины и женщины, белые и чернокожие — ничто