class="p1">— Все. Установил. В путь.
Они поцеловались и взялись за руки. Адам завел мотор и в герметичный салон машины от выхлопной трубы через шланг пошел сладкий дым.
Без названия
1.
— Почему?! Почему? Как все это могло повториться? — мужчина номер 37 был в истерике. Все время пребывания в Цис-лагере он терпел, вел себя тихо и сносно, но теперь, когда его приговорили к «трансплантации терпимости», он не выдержал, — Как мы не видели, то грядет? Об этом нам писали великие! Вспомните Солженицына, Ремарка, Кенилли. Всё сказано, всё написано, но человечество осталось слепо!
В старом кирпичном здании, превращенным в барак, находилась пара сотен заключенных. Конкретно в этом помещении — тридцать четыре, ровно столько, сколько могло поместиться. Большинство из их сейчас сидели вокруг Тридцать седьмого, некогда имевшего имя Георг. Мало кто пытался его утешить, ведь все знали, что означает пойти на операцию «трансплантации терпимости». Для Георга это равносильно концу.
— И вот оно, — продолжал тридцать седьмой, — вот он, наш идеальный мир, «мир толерантности и согласия»! Я бы скорее сказал мир, созданный по Оруэлу.
Кто-то кивал, кто-то молча смотрел в пол, думая о своем. Георг покричал еще немного, а затем затих, впавши в глубокую задумчивость. В цис-лагерях нового мира содержались по большей части только один тип людей — белые цисгендерные мужчины. Лагерь Нью-Либервиль был самым большим на континенте и одним из немногих с придаточным лагерем для «предательниц», неугодных женщин. Мужские и женские лагеря разделялись стеной.
В замочной скважине камеры начал поворачиваться ключ. Железная дверь темно-бурого цвета начала со скрипом открываться. При этом от неё отлетали кусочки «краски», обнажая изначальные шесть цветов двери, так ненавистные сидящим здесь узникам. Заключенные, у кого хватало сил, специально ранили себя и замазывали дверь своей кровью. Пестрым смотрителям было на это плевать, они вообще заходили сюда редко. Даже сейчас вместо них пришли другие узники, чтобы убрать парашу. У каждого отсутствовал взгляд, а движения были медленными. Колонна их нескольких трупов забрала то, зачем пришла, и покинула помещение, так же безмолвно и бесшумно, как вошла.
— Вы посмотрите на них, — Шестьсот сорок третий поднял голову, — уже не люди…
— И мы такими когда-нибудь станем, — отвечает ему Кеплер, сорвавший с одежды свой номер, — если не сдадимся раньше.
— Если сдаться, все будет зря, — замечает Тридцать седьмой.
— Думаете им уже того… Ну, сделали операцию, — тут Шестьсот сорок третий осекся, когда пересекся взглядом с Тридцать седьмым.
— Неа, те с улыбками ходят, а эти просто мертвые, — отвечает Кеплер.
Еще двадцать лет назад эти узники могли не понимать друг друга и даже ненавидеть, сейчас же все смешалось: обеспеченность, политические и религиозные взгляды. Здесь они все были угнетателями, по славам угнетаемых смотрителей. Георг был выдающимся биологом, пока на него не написали донос, в котором говорилось, что его исследования принижают значения небелых рас. Биологи уже давно работали в тайне и свои исследования не публиковали. Скорее всего донос написал один из коллег, или даже сестра Тридцать седьмого, в этот вариант он, правда, отказывался верить.
Кеплер держал студию по созданию компьютерных игр, но коэффициент «стандартных» рабочих оказался выше критического значения. В один из налетов Кеплер был задержан.
Подруга детства Шестьсот сорок третьего обвинила его в домогательствах. Как было на самом деле, неизвестно: сам Шестьсот сорок третий никогда не говорил об этом.
За пару часов до рабочей смены дверь снова начала открываться.
— Может, наконец, жратва? — предположил Уилбур, который до сих пор отмалчивался.
На пороге стоял мужчина в цепях. Черный. Все смотрели на него в изумлении. Он вошел и присел рядом с остальными. За ним зашел надзиратель с розовыми волосами:
— Жмурики есть?
— Натаниэль…
— Насрать на имя — номер?
— Двадцать первый.
Тело забрали. Дверь заперли и оставили заключенных в полу тьме, свет сюда не подавали.
— А не ослышался, двадцать первый? — спросил чернокожий, — это значит…
— Один из первых: десять лет, — мрачно закончил за него Георг Тридцать Седьмой.
— Как?
— Он был веселым… по большей части. Вчера на Натаниэля нахлынули воспоминания. Он долго не мог заснуть, а когда заснул, просто не проснулся.
— А ты-то как здесь оказался? Вас же не трогают.
— Нас? — он начал смеяться — Они сказали, что я уже не негр.
— Вот те на…
— Вы понимаете, что это значит? — оживился Тридцать седьмой, — Мятник качнулся!
— Что? Какой маятник? — спросил Кеплер.
— Маятник истории. Система начала пожирать саму себя.
2.
По осенним улицам, присыпанным желтой листвой, шел мужчина в длинном меховом пальто. В руках он держал телефон и листал ленту новостей. «За 9.11.2048 операцию трансплантации терпимости прошли еще 226 человек. Мы еще на один шаг ближе к обществу абсолютного взаимопонимания», — гласила первая статья. Мужчина поморщился: ему приходилось видеть людей, которых оперировали.
Его звали Джеси Смит, он был владельцем металлургического завода, что редкость для белого мужчины в это время. Во время налетов он сам чуть не попал в цис-лагерь. Ему помогло то, что во время расследования (в его время они еще проводились) всплыло, что у него есть фетиши. Сей факт резко изменил отношение к Джеси: теперь он не угнетатель, а сам угнетенный.
Если говорить правду, то фетиш его не определял сам характер Джеси, а просто лежал где-то в глубине его характера. Однако Смит сумел им воспользоваться. Он думал: «Если введут инквизицию — стану епископом, если коммунизм — марксистом. Главное — выжить и преуспеть». Такая позиция отнюдь не редкая.
Джеси тем временем проходил мимо площади. На ней пылал огонь. Обугленные страницы патриархальных книг отлетали одна за друой. Смит остановился. Несколько карателей (он сам так их называл) бросали книги в костер. С каждой зажжённой книгой сердце его надрывалось. Вот тлеет Мартин, вот полыхает Лавкрафт. Подростки водят хороводы вокруг костра, радуясь, что сюда же попал Булгаков, которого теперь не придется изучать в школе.
— Почему я вспоминаю Брэдбери? Он-то сгорел первым, — прошептал Джеси и пошел дальше.
На заводах работали только заключенные лагерей. «В этом их единственная польза и их единственное искупление», — гласила доктрина партии «Интернационал-феминизм». На всех тяжелых производствах и стройках было так же.
На конкретно этом производстве занимались переработкой металла. Сегодня прибыл грузовик с разбитыми бронзовыми памятниками. В плавильных печах уничтожалась история, также как и на улицах, когда сжигались книги. Джеси подошел к конвейеру, на который заключенные скидывали куски металла. Он несколько раз оглянулся, потом взял в руки отколовшуюся голову Уинстона Черчилля.
— Прости, Уинстон, — сказал Смит, однако положил голову обратно на конвейер, на