читателей, что уже казалось куда более специфичной и непонятной реакцией на книги. Примечательный пример подобного рикошета – дискуссия 1994 года на уже давно отмененной передаче об искусстве «Лейт Ревью» на BBC2, где поэт Том Полин не только не сдерживался в стенаниях о стиле Терри – «абсолютный любитель! Он даже пишет без глав!», – но и позволял себе подобные высказывания о его читателях: «это как перевернуть камень – видишь, как там бегают насекомые, и думаешь: чем же они заняты? Кладешь камень на место и уходишь». Колумнистка Эллисон Пирсон в той дискуссии поддержала Полина презрительной миной, полной самодовольной насмешки, и добавила, что «удивилась бы, если бы эти книжки захотели читать женщины», – важное замечание, которое даже походило бы на правду, если бы вы готовы были закрыть глаза на существование чуть более чем половины читателей Терри Пратчетта. Подобная рефлекторная враждебность и неприятное невежество, замаскированные под осведомленное мнение, заставили Терри не только пренебрежительно относиться к передачам на BBC2 с их бездумным снобизмом, но и сильнее оберегать своих поклонников и по возможности отплачивать им за верность. Им-то за что достается? Мир полон критиков с понятными им одним принципами; всем своим надо сплотиться и отбиваться.
Но и это еще не все. У Терри явно сложилось представление, что его успех в каком-то важном смысле зависит от открытости: автограф-сессии, конвенты, письма, не говоря уже о переписке на alt.fan.pratchett. Он общался с читателями не только через слова на страницах, но и всеми перечисленными способами. И – как минимум, на его взгляд, – те читатели, которые ни разу не ходили на автограф-сессии или конвенты и не слали ему письма, все равно каким-то образом знали, что он может ответить, и воспринимали его соответствующе. Поэтому для него ответы на почту были практически суеверием: если хотя бы не стараться, то основное звено в цепи порвется и вся связь с читателями прекратится.
В тот день мы распечатали надиктованные письма на его огромном лазерном принтере – практически музейном, размером примерно с барабанную сушилку; он пыхтел и фыркал в углу кабинета. Скоро от такой интенсивной работы в нем кончилась краска. Терри натянул резиновые перчатки и научил меня пополнять из пластиковых бутылок грандиозный резервуар – процесс кропотливый и грязный, устаревший уже тогда. Я был впечатлен до глубины души. Вот он – менталитет гика, хорошо мне знакомый: использовать электронику намного дольше задуманного срока эксплуатации. Мы оба обожали технологии и следили за последними новинками. Но ретротехника, поддерживаемая в полностью рабочем состоянии назло неумолимому ходу времени, – это, вне всяких сомнений, лучшая техника на свете.
Поэтому Терри и пользовался факсом еще несколько лет после того, как о них все забыли. Последний факс, пришедший в Часовню по официальному делу, был от Колина Смайта где-то в 2002‐м. Машина впервые за много месяцев с дребезгом ожила, но чернила в картридже так затвердели, что на чистом листе бумаги остались только разрозненные строчки азбукой Морзе – не столько документ, сколько крик о помощи. Пришлось звонить Колину и спрашивать, что он нам послал, обессмысливая весь процесс. Но это было делом принципа: да, мир ушел дальше, все теперь сидят в электронной почте, но факс выжил и работает (не считая чернил), а значит, его никто не выбросит.
Увы, бедный многострадальный лазерный принтер оказался не столь стойким. Однажды, вскоре после моего приезда, он фыркнул и сплюнул в последний раз. Тогда Терри послал меня в Глостер к человеку, с которым познакомился в какой-то новостной группе; тот толкал принтеры НР по сниженным ценам – совершенно законно, нисколько не сомневаюсь. Я расстался с сотней фунтов из денег Терри и вернулся из того глостерского схрона сразу с тремя штуками в машине. Почему тремя? Чтобы разобрать два из них на запчасти и поддерживать жизнь в третьем, когда он неизбежно сломается, что случится, как только эту модель – равно неизбежно – снимут с продажи. Мне, как ретрогику на зарплате, приходилось готовиться ко всему. Та сделка в Глостере на какое-то время снабдила кабинет рабочими принтерами. Затем в 2003‐м Терри выиграл премию сети WHSmith за «Маленький свободный народец» в номинации «Выбор подростков» и – какая радость – решил потратить 500 фунтов призовых денег на принтер, который – прикиньте – печатал в цвете. Грандиозное пополнение кабинетного арсенала. С этого момента черновики Терри с их беспорядочными цветными пометками можно было, если понадобится, воспроизвести во всей красе.
Итак, мой первый день у Терри свелся к налогам и письмам. Моя вторая неделя – к рытью канавы. Канава была два фута[69] глубиной и фут шириной, тянулась на 150 футов по дуге от Студии к Часовне, и копал я по старинке – лопатой. В декабре, попрошу не забывать. Вот Аманда хоть раз копала 150‐футовую канаву для Джилли Купер? В декабре? А вы спроси́те, спроси́те.
Если вам интересно, это было не какое-то упражнение в армейском духе, которое Терри придумал для поддержания дисциплины. Я предложил провести связь между Часовней и Студией, где располагался его кабинет до того, как построили Часовню, и где теперь находились мастерская, второй кабинет и подсобка. Туда отправлялись умирать старые компьютеры – вернее, отправлялись жить дальше. Благодаря чуду современности по имени «кабель Cat 5» эти два места смогли сообщаться с помощью локальной сети и интеркома. Более того, тексты Терри автоматически бэкапились на компьютеры в Студии, что гарантировало спасение от любых грядущих оплошностей с дискетами, карманами рубашек и стиральной машиной. Конечно, то были времена до домашнего вай-фая – и тем более до домашнего вай-фая в такой глуши, как Чалк-вэлли. В те дни, если вы хотели, чтобы компьютеры разговаривали друг с другом, вам нужно было проложить между ними провода. А если вы хотели, чтобы провода тянулись через 150 футов сада и четырехфутовых каменных оград, вам приходилось рыть для них канаву. Терри сперва подумывал протянуть провода на миниатюрных телеграфных столбах – хотя бы из-за их внешнего вида. Мы немного поспорили. Я заметил, что тогда у молнии будет возможность поджарить компьютеры на обоих концах. Терри уступил – и мы выбрали канаву.
Для человека не то чтобы привычного к ручному труду это была тяжелая работа. Но я справился – и в пятницу Терри зашел в Студию, где я, как Александр Грэм Белл, испытывающий свой эксперимент в телефонии на мистере Уотсоне в соседней комнате, с гордостью продемонстрировал ему присланное сообщение: «Привет из Часовни». Терри смотрел с крайним скепсисом. «Ты мог это и здесь написать», – сказал он. И тогда