— Видите Айвазовского? — сказал мне Дуля Кубрик, указывая глазами на открытую дверь в соседнюю комнату, вероятно, кабинет хозяина дома, где висела картина, изображавшая морские волны и суровое небо. — Я этого Айвазовского сам разыскал. Заплатил пятьсот долларов. А Айвазовский возьми и опустись в цене — теперь на него больше двухсот, и то при удаче, не получишь.
Берг безошибочно присоседился к хрустальной вазе, на которой были сложены пирамидой бутерброды с паюсной икрой. Дуля Кубрик, сидевший рядом со мной, занялся королевской селедкой, — каждый кусочек селедки он запивал рюмкой зубровки, но совершенно не пьянел: было видно, что он может выпить целую бутылку и остаться трезвым.
Разговор, если разговором можно было назвать бестолковое бросанье модными именами, прерываемое сведением собственных счетов, — можно было подумать: все друг на друга обижены, и каждый уже успел подставить своему соседу ножку, — продолжался за столом. Однако через некоторое время всеобщим вниманием завладел Кузатов-младпшй — он тоном, не допускающим никаких возражений, утверждал, что в искусстве форма имеет лишь второстепенное значение и что содержание важнее всего.
Обыкновенный полицейский протокол, составленный самым что ни на есть корявым языком, о самоубийстве какой-нибудь проститутки производит на меня куда большее впечатление, чем стихи Маяковского:
Дней бык пег,Медленна лет арба.Наш бог — бег,Сердце — наш барабан.
Но это еще стихи (впрочем, почему этот набор пустозвонных строчек называется стихами?). В них еще можно что-то понять, но когда он громогласно заявляет: «Дыр бул-убещур», то согласитесь…
— «Дыр бул щыл» — это не Маяковский, а Крученых, — неожиданно проговорил Кубрик с набитым ртом и, встретив мой удивленный взгляд, шепнул: — Мне вчера Берг про Крученых рассказывал.
— Я и не говорю, что «Дыл бул…», ну, как там дальше… написал сам Маяковский, — поправился покрасневший Кузатов, — я хочу оказать, что все футуристы стрижены под одну гребенку и что Маяковский или Хлебников, конечно, могли это написать…
— У Маяковского нет заумных стихов. — Берг заговорил спокойно, с ленцой (от пирамиды бутербродов с икрой ничего не оставалось, и красные губы Берга блестели двойным блеском), и эта манера говорить, ровная и пренебрежительная, сразу выдвигала его в бесспорные знатоки. — Маяковский поэт совершенно простой, недаром он пользуется таким успехом в России, оде, как известно, в настоящее время литературный вкус не слишком требователен… Не говоря уже о том, Николай Петрович, — Борг обратился к Кузатову-старшему, — что вы с детских лет любуетесь если не заумными стихами, то самой что ни на есть заумной живописью и не ищете в ней смысла.
— Я… — Кузатов даже поперхнулся от негодования.
— Ну конечно же вы. Вы, наверно, любите персидские орнаменты или, скажем, нашу русскую вышивку крестиком, — что же, можете вы мне рассказать содержание вышивки?
| — Да, — оказал Дуля Кубрик задумчиво, — вкусы меняются независимо от политики. Вот, скажем, Айвазовский падает в цене, а картины Малевича растут, да так, что за ними не угонишься…
— Малевич художник замечательный! — вдруг воскликнул молодой человек, сидевший на другом конце стола. — За Малевичем — грядущее… А Айвазовский…
Молодой человек замолк так же неожиданно, как начал говорить.
— Малевич? — переспросил Кузатов-младший. — Это тот, который рисует квадраты? Помилуйте, да я таких картин за одну неделю намалюю вам целую дюжину.
— Так в чем же дело? Уверяю вас — превосходный заработок!
Последнее замечание Кубрик сделал с такой наивной искренностью, что я решительно им заинтересовался.
— Вот видите эту скульптуру? Она называется «Женщина перед зеркалом», работы Цадкина. — Наденька показала острым локтем на отдельные части женского тела, стоявшие напротив «Амура и Психеи». — Папа говорил, что это не скульптура, а порнография. Но я все же убедила его купить. Не правда ли, прелестно?
— Сударыня, — Кузатов-старший с трудом повернул круглое лицо к столику, стоявшему за его спиной, — должен оказать, что я целиком разделяю мнение вашего батюшки.
Тем временем Дуля Кубрик прикончил целую королевскую селедку с луком и прямо перешел к пирожным. Заметив мое внимание, он начал рассказывать о том, чем он в настоящее время увлекается. Его тонкий голос не был лишен приятности, — вероятно, он недурно поет, неожиданно подумал я.
— Видите ли, я сейчас оставил биржу: я столько выиграл. — Он назвал астрономическую цифру, которая даже в обесцененных германских марках показалась мне настолько грандиозной, что я с недоверием посмотрел на него, но почувствовал по его большим и ясным глазам, что цифра соответствует действительности. — Теперь я буду проигрывать, и я остановился на некоторое время. А главное — я хочу написать книгу об Иисусе Христе.
— Об Иисусе Христе?!
— Ну да, о том, кого называют Мессией. На основании новейших психоаналитических теорий Фрейда. Я хочу показать подсознательную жизнь того, кто вот уже две тысячи лет является неразрешимой загадкой.
— А вы Фрейда читали?
Дуля Кубрик все с тем же обескураживающим добродушием сказал мне:
— Нет, не читал. Но вот Берг так интересно рассказывал о психоанализе, что мне и читать не надо.
— Что же, получается?
— Пока не очень. Мне литературный язык мешает. Ведь я учился в Одесском коммерческом училище. Но ничего, оправлюсь. Андрею Белому очень понравилась моя идея…
Андрей Белый… Так в устах Кубрика для меня впервые в Берлине прозвучало имя человека, с которым я вскоре встретился и который сыграл большую роль в моей жизни.
Ужин подходил к концу. Наконец Берг вспомнил, что Наденька пишет стихи и что сегодня празднуется выход ее первой книжки стихов «Лебединый венок». Когда, покрывая шум голосов, он попросил ее прочесть что-нибудь, Наденька стремительно выскочила из-за стола, мне опять показалось, что у нее оторвутся руки и ноги, и, по-мужски встряхнув стрижеными волосами, начала читать:
Моя голова — большой рояль.Играет смерть полонез Шопена.И звуков звонкая струяМеня окутала, как пена.
— Какая противоестественная помесь Маяковского с Игорем Северянином, — недовольно пробурчал Кузатов младший, снова обидевшись, что не ему первому предложили читать стихи.
10
Вскоре я познакомился с Андреем Белым. Представила меня Наденька Ланге. Она неожиданно явилась ко мне на дом, перепугала насмерть фрау Фалькенштейн, больше всего боявшуюся «даменбе-зухов», развинчиваясь всем телом, вошла в комнату и уселась с ногами на диване.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});